____________________________________
Кентукки, Ричмонд, январь 2570
В цехах назревал бунт: пайки сократились втрое за год. И надежды на улучшение не было никакой: техасские собаки наступали по всем фронтам, разрушали наши дома, грабили урожаи, убивали жителей. Они уже захватили Теннесси и Арканзас, глубоко на север передвинули границу с Кентукки, претендовали на Миссури и Каролину. Проклятые собаки! Их вооружение было лучше нашего. Ходили страшные слухи, что техасцы принуждают местных мужчин из захваченных районов вступать в их ряды, кидают на первую линию фронта как мясо. Многие не подвергали сомнению, что в обход договоров им помогает Япония поставками сверхсекретных военных технологий. Попадающие в госпиталя раненые солдаты рассказывали, будто техасцы непобедимы, пули отскакивают от них, как от заговорённых. Все это удручало, граница пугающе приближалась, сжимала Кентукки в кольцо.
Я ненавидел техасцев, желал им скорой смерти, несмотря на то, что всего несколько десятилетий назад мы состояли в успешном союзе и многих связывали родственные узы. Это кануло в прошлое. Почти все наши ушли на фронт, – кто добровольно, а кто по призыву. Рабочих рук в тылу не хватало, приходилось брать дополнительные часы, чтобы поставлять армии достаточно оружия. Мы делали все: от автоматов и патронов к ним до гранат и танков. Вот только с едой были большие проблемы: все дороги перекрыты, машины обстреливались, и поставки сокращались изо дня в день. Складывалось ощущение, что правительству наплевать. Верхушка окопалась в Нью-Йорке, а остальные штаты сдавала один за другим, не заботясь о живущих там людях.
Когда смена закончилась, я еле стоял на ногах. Впрочем, как и каждый из нас. Остались только я и Генри. Мартин уже с полгода воевал где-то на передовой, Джон отправился в Техас к родителям еще раньше, а Майки и умер от рака два месяца назад. Да и перекуры устраивать потерялся смысл: сигареты отсутствовали.
Я злобно смотрел на скудную выплату, борясь с кисло-горьким привкусом голода: одна банка мясного паштета, четвертинка серого хлеба, сыр и вода. Необходимо набраться энергии перед самоубийственным завтрашним рабочим днем, но откуда взяться силам при таком питании?
С раздражением и завистью я оглянулся на огромный монитор, по которому круглосуточно крутили одно и то же: патриотические ролики, призывающие в армию и показывающие, как шикарно живут жены солдат, которым выплачивается ежемесячное пособие, способное прокормить большую семью из десяти человек. За каждый военный подвиг солдата – поощрительная премия. За повышение в звании – беспроцентный кредит на крупную сумму. Пошел воевать – обеспечил жену, детей и родителей. Пропаганда, способная поставить под ружье даже самых трусливых и ленивых. И все дураки давно ушли на фронт, поддавшись всемирному умопомешательству, только самые смышлёные остались в тылу, понимая, что реклама солдатской роскоши – лишь манипуляция их сознанием. Никому не хотелось умирать за искусственно насаждаемую идею. Беда в том, что ни та, ни другая противоборствующая сторона не могла или не хотела остановить кровопролитие…
Эмили встретила меня безрадостно: лицо бледное, щеки еще сильнее похудели. Ее уволили три месяца назад, так как больницу, в которой она работала, сожгли вражеские диверсанты. Едой и не пахло в доме, и я, игнорируя виноватый взгляд жены, невозмутимо выложил на стол скудный паек, удовлетворившись стаканом воды. Молчал. Трудно соображать, когда желудок сводят спазмы.
- Ты ешь, тебе нужнее, - предложила Эмили, отворачиваясь от стола и создавая видимость домашней суеты. Я знал, какого мужества стоило ей отказаться. Ненавидя себя за черствость, шагнул вперед и заключил ее в крепкие объятия, не позволяя вырваться. Эми сдержанно разрыдалась, пальцами вцепившись в края ржавой раковины.
- Есть вариант, - предложил я, - попробуем переехать ближе к центру. Индиана, Огайо – выбирай.
- Да кому мы там нужны. Сегодня по Си Эн Эн говорили, что беженцам нигде не рады – своих ртов хватает, - замогильным голосом сообщила Эмили. – Правительство умыло руки: закрылось еще четыре больницы, вскоре станет негде лечить нуждающихся… да и некому, и нечем. Нас бросили здесь на верную смерть. Техасцы никого не пощадят, когда придут на наши земли.
- Тогда мы будем защищаться! – прорычал я в ярости, не в первый раз задумываясь над тем, чтобы тоже отправиться на войну. Я не хотел этого, никогда не желал бесславно погибнуть где-то вдалеке от родного дома, за чужие интересы, но ситуация оставляла все меньше выбора. Или они нас, или мы их. Мое место займет какой-нибудь несчастный безработный, а моя сила, моя воля нужны в бою.
Эмили развернулась, со слезами наблюдая за моим приступом безумия. Конечно, от ее внимательного взгляда не могли укрыться мои мысли, она понимала, к какому сценарию все идёт.
И тогда она выпалила, добивая меня контрольным выстрелом:
- Я беременна!
- Беременна?! – я остановился, прекратив дурацкие метания по кухне и, очевидно, побледнев.
В нашем депрессивном времени, где будущее не прослеживалось даже на день вперед, как можно обрадоваться появлению малыша? Это кошмар, трагедия и для родителей, и для ребенка.
- Беременна… - Я чувствовал, что почти упал.
Эмили помогла мне дойти до стула. Мы затеяли бестолковый спор о том, кто должен поесть. В моем понимании, беременной женщине еда была гораздо нужнее, в понимании Эмили я должен быть сыт, чтобы заработать и принести еще.
Пока мы пререкались, катая по столу паёк туда-сюда, я, разглядывая осунувшееся лицо любимой женщины, медленно «дозревал». Кажется, судьба не оставила мне никакого выхода. Прятаться дома, когда я мог сделать так, чтобы жена и ребенок ни в чем не нуждались - трусость и позор для сильного здорового мужчины. И, даже понимая, что стану пешкой в чуждой мне игре властных верхушек, я обязан был воспользоваться привилегиями, которые сулят женам солдата…
- Сколько?.. – нежно пробормотал я, прекратив разом споры о еде. Поймал любимую женщину за талию, подтянул к себе, ладонь приложил к животу, согревая еще не родившееся дитя, мальчика или девочку. Мне так хотелось быть уверенным, что ребенок родится, он заслуживал жизни, но не такой, какую влачат девять из десяти жителей умирающих городов, а нормальную жизнь, обеспеченную, достойную. Я не хотел рыдать на могиле жены, сгоревшей от истощения. Я мог спасти обоих от гибели.
- Почти три месяца… - ее голос превратился в шёпот. Она смотрела поверх моей головы, будто стыдилась того, что оказалась в положении.
- Почему мне не сказала? – Я рассердился, ведь тем самым она не позволила мне заботиться о ней. Лихорадочно припоминал, где объел, где не помог, не согрел вовремя, и злился на себя за это.
Эмили сглотнула, все еще пряча глаза. Ее тон, когда она заговорила, стал совсем безжизненным:
- Хотела прочувствовать, что это такое – быть матерью. Хоть недолго помечтать. Я знала, что когда узнаешь о беременности, ты примешь решение, которое мне не понравится: или уйдешь на фронт, что не устраивает меня… или потребуешь аборт, и мне придется с Ним расстаться, - она накрыла мою ладонь, теперь мы вместе грели нашего ребенка. А затем убийственно закончила: - Аборт еще успею сделать… плацента стоит бешеных денег, нам на полгода хватит…
- Ты что несешь?! – приходя в ужас от ее слов, заорал я и вскочил с места. Стул опрокинулся, Эмили отшатнулась, будто я собираюсь ее ударить, закрылась руками.
- Ты же понимаешь, что я права, - закричала она резким, сломанным голосом. – По-другому нам не выжить!