Любовь Михайловна ушла в ванную комнату за портьерой, переодеваться. Галя ожидала ее молча. Что можно было рассказать? Что и утром, уходя с дежурства, не поинтересовалась состоянием Сурена, со Славиком не попрощалась?..
Господи, стыдно-то как! Майор Смолин сколько раз повторял, что сестрами их называют по недоразумению, что в прежние времена правильно называли: «сестры милосердия». Вот уж обнаружила она свое «милосердие»!
— Что с тобой, Галя? — Капитан Тульчина вышла из ванной комнаты. Вместо длинного, до пола, бархатного платья на ней теперь был домашний халат с ярко-красными отворотами. Сунув руки в глубокие накладные карманы, Любовь Михайловна уставилась на гостью сверху вниз вроде бы недружелюбно. — Что это с тобой? Почему не отвечаешь?
— Что со мной? А то, что пришла я к вам вовсе не из-за Сурена, а из-за того… — Голос прервался, тяжелые, ровно ртуть, слезы поползли по щекам. — О господи!
Любовь Михайловна усадила ее рядом с собой на тахту и, ни о чем не спрашивая, позволила выплакаться. Галя всхлипывала и каялась в душе: зачем пришла? Только и дел у людей — печалиться о ее бедах.
— Пришла в себя? — спросила Любовь Михайловна. — Успокоилась? Может быть, валерьянки накапать?
— Ничего мне не надо! — вскрикнула Галя. — Ничего… Я ведь к вам вот из-за чего явилась… — Она всхлипнула и принялась исповедоваться. Говорила взбудораженно, нисколько не щадя себя.
Любовь Михайловна, ясное дело, тотчас догадалась об истинной причине ее отчаяния и не то сочувственно, не то осуждающе поинтересовалась:
— Тебе сколько лет, Галочка?
— Двадцать два минуло.
— Двадцать два? Милая ты моя! У тебя же еще все впереди! Меня в твоем возрасте больше всего занимало другое: институт, подруги, московские театры. Правда, в двадцать три я уже была замужем. Все случилось неожиданно и стремительно. Знакомство на дне рождения однокурсницы, любовь с первого взгляда, загс… А к двадцати четырем успела овдоветь. Муж погиб на финской войне. Вот это действительно была трагедия. Я ребенка недоносила… Нет, Галочка, лучше не вспоминать… — Гале почудилось, вроде Любовь Михайловна вмиг перестала быть молодой женщиной, преобразилась на глазах. На лице обозначились морщинки, в черных волосах появились белые ниточки. Любовь Михайловна прошлась по комнате, постояла у окна и, возвратясь, остановилась перед Галей. — Больше пяти лет прошло, а вот как всплывет — чувствую, нельзя жить. Сейчас уже, разумеется, не так больно, как вначале… Годы прожиты, да и война эта… Прости, пожалуйста, Галочка, милая, о себе зачем-то стала я говорить. Я…
— Что вы, товарищ капитан! Это вы меня простите.
6
После обхода Галя помогла мне надеть пижаму, подстраховала, когда я спускался с возвышения, и ушла по своим делам. Я довольно долго для первого раза слонялся по «вокзалу». Вышел даже на балкон, посмотрел сверху, как по госпитальному двору между цветочными клумбами разгуливают ходячие. Позавидовал им и подумал, что если все будет в порядке, то, может быть, и я скоро смогу выходить в этот пестрый от цветов, белых, синих и серых халатов, от бело-голубых пижам двор. Потом двинулся через «вокзал» к окнам на противоположной стороне. Постоял, посмотрел на незнакомую улочку городка. Ее, безлюдную и тихую, редко-редко пересекали прохожие. Это были главным образом наши солдаты и офицеры. Местных жителей внизу я не увидел.
Устал. Пора было возвращаться на место. Галя как будто угадала это. Незаметно подошла, взяла под руку и повела к возвышению. Вдруг что-то заставило меня оглянуться на дверь. Я увидел своего комбата, гвардии-капитана Васюту. Точно вырастая из-под пола, он поднимался по лестнице с первого этажа. Вслед за ним вырастал Митька Федосов. Сначала появились головы, потом возникли плечи, туловища… И вот они уже входили в дверь «вокзала». Я повернулся к ним, хотел шагнуть навстречу.
— Ты чего это? — удивилась Галя.
— Смотри, кто ко мне пришел!
Васюта уже был рядом. Наброшенный на плечи белый халат оставил открытой гимнастерку на груди. Поблескивали ордена и медали на пестрых подвесках, выделялись две золотые и несколько красных нашивок за ранения.
— Здорово, Горелов! — Он протянул руку. — Долго жить будешь, потому что некоторые поспешили… Да ладно, не в этом дело. Самое страшное, вижу, для тебя позади. Так что — выше голову, гвардия! Держи хвост морковкой! Надо жить, земляк, чтобы в артиллерии был полный порядок.
«Вокзал» притих. Раненые прислушивались к нашему разговору, во все глаза глядя на шумного офицера, пришедшего сюда из тоге бесконечно далекого сейчас мира, где каждый из обитателей «вокзала» совсем недавно был полноценным и полноправным человеком. Только на возвышении никто не обратил внимания на обласканных войной пришельцев из прошлого.