— Ты, земляк, — убеждал он Митьку, хотя для того, чтобы им быть «земляками», надо было передвинуть Марьино чуть ли не на полтысячи километров, — главного в жизни не поймешь. Скажи вот, отчего нам домой не торопиться? Где человеку может быть лучше, нежели дома? Чего помалкиваешь?
— Я чего помалкиваю? — возражал Митька с усмешкой. — На разговор с тобой, Вася, время жалко. Больно уж глуп ты, парень. Отчего глуп, спрашиваешь? Верно, уродился таким. Тут уж… Нам с тобой, парень, лучше уж нигде не будет…
— Эту песню ты, земляк, брось! Нам и нынче-то лучше, нежели ребятам, что с войны лежат в сырой земле. Мы с тобой какими ни на есть, а живыми на родину прибыли. Мало, что ль, этого? У Славки хоть спроси.
— Чего Славка скажет, я получше иных-прочих знаю.
Леонид отложил газету, стал натягивать брюки, спрятанные контрабандой под матрацем. Одна их штанина была подшита и напоминала мешок для овса, которые когда-то извозчики надевали на морды лошадям. Надел Грушецкий брюки, сунул ногу в модельный полуботинок, натянул через голову голубую шелковую безрукавку, пристегнул трофейные наручные часы на ремешке, достал из тумбочки бритвенный прибор и зеркальце, попросил Митьку принести горячей воды. Только намылил щеки для бритья (я был уверен, что он собирается к Рубабе) — на пороге палаты появилась Люся, жена слепого массажиста.
— Товарищ Грушецкий! — капризно и кокетливо заговорила она. — Сколько можно ждать? Вы собираетесь или нет?
— Что за вопрос? Добреюсь вот — и готов.
Через несколько минут мы, глядя из окна, наблюдали за ними, идущими рядом по асфальтовой дорожке к воротам. Люся, низенькая около высокого одноногого Грушецкого, смотрела на него снизу вверх и оживленно что-то ему рассказывала.
— Поменял шило на мыло, — презрительно сморщился Васька Хлопов. — Нашел с кем любовь крутить! Рубаба — девка красивая, молодая — что надо. И за-ради него на все… А Люська — одно сало, да вся крашеная-перекрашенная. Тьфу!..
— Думаешь, он с ней?.. — Невозможно было поверить, что это правда. — Может быть, они просто по делу?
— Лопух ты, Славка! — Митька презрительно хмыкнул.
— По делу! — засмеялся Васька. — Студент на бабу зря время не тратит. Поглядишь, когда он в палату вернется.
Леонид возвратился на рассвете.
12
Здесь, в клинике профессора Ислам-заде, у меня выработалась привычка, просыпаясь по утрам, рассматривать свою культю. Прошло чуть больше года после ранения, а я уже и не помню, как выглядела моя правая рука, какими были пальцы, ногти, ладонь. Рассматриваю по утрам свою культю, и кажется, что она у меня от рождения. Всегда так же сужалась от локтя к оконечности, всегда на месте запястья был этот как бы отполированный, блестящий рубец и к нему красновато-синими извилистыми овражками тянулись шрамы. Меня это уже давно перестало повергать в ужас. Культя даже представлялась вполне привлекательной. А вот какой она станет?
Профессор Ислам-заде обещает сделать операцию «по Крукенбергу», отделить лучевую кость от локтевой, после чего, уверяет он, я смогу научиться самостоятельно есть, брать кое-какие предметы (книги, например) и даже сумею, если очень постараюсь, писать. Это больше похоже на сказку, чем на правду. А операцию перенести придется. Само собой разумеется, это не трепанация черепа, но все-таки…
Вот если бы хирурги научились пришивать инвалидам конечности, если бы умели пересаживать поврежденные органы! Если бы… Тогда стоило бы вытерпеть любые страдания, любую боль. А так? Вдруг эта операция «по Крукенбергу» ничего не даст? Хотя… черт с ним! Пусть вместо гладенькой культи торчат из рукава две безобразные палки. Плевать! А вдруг?.. Вдруг у профессора все получится и я смогу держать этими палками книги, ложку, вилку, хлеб, вдруг в самом деле научусь владеть карандашом и ручкой? Значит, смогу поступить в университет, смогу потом работать, жить как человек?..
Странно, что профессор как будто забыл обо мне, забыл свои обещания. Неужели не понимает он, что в моем положении тягостнее всего неопределенность? Как можно было обнадеживать меня, если он и не собирался оперировать?..
Палатный врач Джемал, тот самый, что приходил в госпиталь с профессором, на обходах ничего не говорит мне. Отмалчивается и сам профессор на своих обходах (они бывают раз в неделю), а когда встречается со мной в коридоре клиники, отворачивается, будто боится, что я начну его расспрашивать.