Грушецкий провел ночь с какой-то из своих подружек. Он явился под утро, окинул взглядом палату, втянул носом воздух, поморщился, присел на мою кровать, прислонил к тумбочке свои шикарные костыли с плексигласовыми упорами. Похлопал меня по ноге и с усмешкой поинтересовался:
— В ответ на притеснения?
— Это мое дело! — взорвался я. — Мое — понятно?!
— Зачем же нервничать?
Когда на обход пришел Джемал, сопровождаемый палатной сестрой, меня он застал лежащим на кровати лицом к стене. Молчаливый врач заволновался, стал спрашивать, что происходит в палате, почему не уносят прокисшую еду, набросился на сестру: почему она ему ничего об этом безобразии не говорила?
— Как не говорила? — Сестра обиделась. — Я еще вчера говорила. И вы сами видели на обходе.
Джемал ничего не ответил и сразу ушел. Не прошло и минуты, как в палату чуть ли не вбежал профессор. Он сел на мою кровать, силой заставил меня повернуться лицом к нему. Старенький, совершенно седой, без неизменной своей белой крахмальной шапочки, он был вне себя. Смуглое, изборожденное морщинами лицо его выглядело как будто закопченным. Он поправил очки, наклонился ко мне, присмотрелся.
— Горелов, — спросил он, — что это такое?
— Не делайте вид, будто вам непонятно! — дерзко ответил я. «А, забегали! — Душа моя ликовала. — Никуда не денетесь. Операцию сделаете как миленькие». — По-моему, товарищ профессор, вам все равно, что со мной будет. Совсем не обязательно притворяться, будто вы волнуетесь.
— Что ты говоришь? Как, слушай, не стыдно? — Он встал, пошел к двери, но вдруг возвратился: — А ну-ка пойдем!
Старый Ислам-заде по-юношески быстро уходил из палаты. Я захромал за ним в коридор. Вскинув голову, как драчливый петух, он ожидал меня за дверью. Лицо его все еще было потемневшим от негодования. Больные, сестры, нянечки почтительно обходили нас. Профессор взял меня за локоть:
— Идем со мной!
Когда мы уже были в кабинете, туда молча вошел Джемал и бесшумно опустился в кожаное кресло. В помещении было сумрачно. Густая листва деревьев за окнами защищала кабинет от солнечных лучей. Профессор сел на свое место, включил настольную лампу, и лицо его приняло зеленоватый оттенок.
— Скажи, Джемал, — профессор повернулся к своему аспиранту. — Скажи, слушай, помнишь, чтобы в советской клинике больной объявлял голодовку, как на царской каторге? Я вот живу давно — такого не помню. Ты, Джемал, помнишь?
— Какой голодовкой можно нас пугать?
Я сидел перед профессорским столом и обиженно думал: «Они принимают меня за идиота. Берут меня на бога. Думают, я ничего не понимаю. Плевать! Я своего все равно добьюсь».
— Он считает, я ему враг. — Профессор хотел выглядеть грозным, но был скорее растерянным, чем рассерженным. Он посмотрел на меня: — Считаешь меня врагом, да?
— И без лишних слов, по-моему, все ясно.
— Что ясно, Горелов? Слушай, что ясно? — Ислам-заде встал из-за стола, сел на стул напротив меня. — Думаешь, профессор не человек, да? Сказать, сколько операций «по Крукенбергу» делал в жизни старый Ислам-заде? Не веришь? Все равно скажу. По секрету скажу. Никому не говорил — тебе скажу. До чего, слушай, довел старика! Четыре операции «по Крукенбергу» делал, и все — неудачно. Понял, Горелов?
— Я понимаю больше, чем вы думаете.
— Не верит! Джемал, слушай, не верит!
— Правду сказал профессор, — подал голос Джемал.
— Я пойду, можно? — Мне эта комедия надоела.
— Обедать будешь? — спросил профессор.
— Я продолжаю голодовку.
Сижу на своей кровати, наблюдаю, как по белому холмику остывшей рисовой каши в металлической тарелке ползет большая черная муха. Ползет, останавливается, опять ползет. Вот остановилась, выпустила хоботок, подкрепилась, поползла себе дальше. Расправила крылышки, перепорхнула на огромную бугристую котлету. «Хоть бы накрыли чем-нибудь. — Мне почему-то обидно, что сестра и нянечки так легко примирились с моей голодовкой. Да и на еду смотреть нет сил. Боюсь, характера все-таки не хватит выдержать эту пытку голодом и я, не добившись цели, сдамся. Для чего же было начинать? Я набрасываюсь на себя: — Какого черта думаешь о жратве?!»
— Слава, вы спите? Слава…
Кто это? У кого такой ласковый, встревоженный голос? Леночка? Зачем она пришла? Открываю глаза: действительно Леночка. Кто ее звал? Почему все вмешиваются?
— Мне сказали, вы объявили голодовку, — произносит она испуганно, глядя на меня беспомощными глазами. — Не нужно, Слава. Это опасно. Организм ваш и так ослаблен.
Мне хочется сказать: «Нужно, Леночка. Обязательно нужно. Ты иди к себе в библиотеку и не вмешивайся не в свои дела». Но я ничего не говорю. Зачем обижать ее? Кто-кто, а она передо мной ни в чем не виновата.