— Ты не переживай, Леночка, — прошу ее. — Ничего со мной не случится. — Кажется, ей нравится моя неуступчивость в войне с профессором. — Все будет в порядке.
— Нельзя вам голодать, Слава. — Она прямо-таки умоляет меня. — Чего вы добьетесь голодовкой? Разве Ислам-заде сам не понимает, что надо делать? Я очень прошу, Слава…
— Ничего, Леночка. Честное слово, ничего. Не так страшен черт. Будет полный порядок в артиллерии. Ты только не переживай. Ничего со мной не случится.
Она уходит понурив голову. О доски пола стучит протез. Узенькие плечи Леночки опущены, руки безвольно висят вдоль туловища. Кажется, она плачет. Какая сердечная девушка! Вот кто действительно всей душой болеет за меня! Хочется спуститься к ней в библиотеку, говорить особенные слова, даже не знаю какие. Я таких слов никогда в жизни не произносил. Мне кажется, что, услышав их, Леночка засмеялась бы беззаботно и легко. Но где их взять, такие слова?..
А есть хочется так, что ни о чем другом и думать невозможно. Вот идиот! Опять вспомнил о еде… Только что, кажется, давал себе клятву быть стойким до конца. Клятвы давать куда проще, чем не отступаться от них. Но я заставляю себя все преодолеть. Лучше умру…
Южная ночь наступает в одно мгновение. Только что было светло, и вот уже в палате зажгли свет. Васька Хлопов и еще трое затеяли подкидного. Подначивали друг друга, хохотали. Я не поворачивал головы. Их ребячья беспечность была для меня почему-то оскорбительной, как будто из-за моей голодовки должна остановиться жизнь.
Я неподвижно лежал на своей кровати. Надо было беречь силы и надо было подняться выше суетных обид. Воздух в палате провонял прокисшей едой, жужжали мухи, не уставали хохотать картежники…
Явился Митька. Молча подсел ко мне, втянул носом воздух, заглянул в металлические тарелки на тумбочке, обвел взглядом подоконники, потом насмешливо посмотрел на меня. Я встретил его взгляд серьезно, почти враждебно, и Митька перестал ухмыляться. Взял с тумбочки тарелку со вторым.
— Прокисла кашка. Неужто и впрямь ничего не ешь?
Я не ответил.
— Дела! Подняться силенки хватит? Пойдем-ка выйдем.
— Иди ты!.. Зачем я тебе? Нельзя здесь, что ли, сказать? — И подумать было страшно, чтобы подниматься и куда-то тащиться. — Оставь меня в покое!
— Пойдем, пойдем! Не раскаешься.
Он все-таки заставил меня подняться. Мы спустились во двор, свернули за здание клиники, остановились там, где в тени деревьев днем играли в карты и шахматы, а с наступлением темноты скамьи оккупировали парочки. Они и у нас водились. А где их не бывает? Сейчас, правда, никого там не было. Митька уселся на скамью, усадил меня рядом и закурил.
— Зачем притащил сюда? — спросил я воинственно. — Чтобы я дышал этой гадостью? Чего молчишь?
— Ат, дьявол! Позабыл… Погоди-ка. — Митька вскочил. — Посиди маленько. Позабыл я, понимаешь? Посиди, я мигом.
Огонек папиросы исчез за углом. Я не успел и сообразить, что бы это значило, как Митька появился из-за поворота. Обоняния моего коснулся сводящий с ума запах колбасы.
— Давай, Славка, ешь, — зашептал Митька мне на ухо. — На базаре покупал. До чего же хороша колбаска-то!
— Зачем ты? Нельзя мне. Это нечестно…
— Сказанул тоже — «нечестно». Я так понимаю, голодаешь ты, чтоб Ислама старого заставить операцию сделать, верно? То-то. А ни профессор, ни кто другой знать не узнают, что ты малость подкормился. Так что ешь давай.
Запах колбасы парализовал мой разум, и я больше не противился Митькиным уговорам. Круг жирной пахучей снеди был уничтожен моментально. Я и не подумал поделиться с Митькой.
После этого малодушного отступничества я рукавом халата вытер губы и двинулся вслед за Митькой к двери клиники, преисполненный гадливости к себе и неприязни к другу-искусителю. Это он виноват. Он самым недостойным образом воспользовался моей слабостью и совратил меня…
Зато на следующий вечер никакие душевные терзания не мешали мне жить. Я больше не притворялся непреклонным. Слопал с аппетитом кусок брынзы с хлебом, помидор и пару огурцов. Уплетал все это и думал о себе насмешливо: «Неплохо устроились, товарищ голодающий! От такой «голодовки» скоро начнете прибавлять в весе…»
Теперь меня и Митьку беспокоило только одно: как бы никто из раненых или персонала не засек нас за вечерней трапезой. А «голодовка» между тем продолжалась. Воздух в палате провонял прокисшими супами и кашами. Черные тучи мух перелетали с подоконника на подоконник, с тумбочки на тумбочку, черными пятнами разрисовывали стены и потолок. Но я по-прежнему не разрешал уносить из палаты мои порции. На это у меня было право, и соседи терпели…