Только сейчас замечаю, как бледен комвзвода-два. У него такие же, как у Васьки, бескровные щеки и такие же синие губы. Внезапно Деревянкин касается рукой моего колена:
— Слышь, Горелов, давай поменяемся местами, «Хочет хоть на минутку отодвинуть момент прыжка», — соображаю я. Пересесть на место Деревянкина — значит прыгнуть первым. На секунду меня парализует страхом. Но просит (не приказывает — просит!) офицер-орденоносец. Как можно отказаться? Не успеваю я пересесть, как слышу:
— Давай, браток! — «Вышибала» подталкивает меня к дверце: — Давай, давай! Приготовиться!
На занятиях я, как и остальные, десятки раз повторял это: по команде «Приготовиться!» становишься у дверцы гондолы по стойке «смирно», по команде «Пошел!» выпрыгиваешь «солдатиком» — пятки вместе, носки врозь! — и летишь вниз, ожидая «динамического удара». Если основной парашют вдруг не раскроется, надо дернуть кольцо запасного. Я все знаю.
И вот надо сделать, как нас учили: замереть по стойке «смирно» у дверцы и ожидать команды «Пошел!». Черт возьми! Как далеко земля! Дыхание забило. Подумалось: «Я не струшу! Не струшу! Надо прыгнуть! Нельзя поддаться страху! На меня смотрят «вышибала», комвзвода-два, Васька…»
Я вываливаюсь из гондолы. Шею больно обжигают стропы, меня встряхивает. И вот уже я плавно парю в пространстве. Поднимаю глаза: небо закрывает надутый воздухом белый парашютный шелк. Снизу долетают голоса. Они становятся громче, различимее. Вот и люди увеличиваются, и грузовик с барабаном-катушкой в кузове обретает нормальные размеры. Уже можно рассмотреть отдельные деревья, отдельные кусты, пламя разожженного кем-то костра, поднятые кверху лица. Земля все ближе, ближе. Как все-таки здорово парить в воздухе!..
Земля несется навстречу все быстрее и быстрее. Это последнее испытание. Надо сгруппировать тело, встретить поверхность земли всей ступней, мягко упасть на бок и без промедления погасить купол парашюта. И прыжок выполнен.
Чего я так боялся? Прыгать ведь совсем не страшно. Если бы разрешили, я сейчас повторил бы все сначала. Хоть сто раз подряд прыгнул бы! Чудак! Столько думал, так волновался, даже ночью плохо спал. А в общем-то — ничего страшного.
Так бывало после каждого прыжка. Сначала мысли покоя не дают, места себе не находишь от страха. А потом, когда почувствуешь твердую землю под ногами, кажется, что готов прыгать еще и еще. Но это был самообман: совершенно перебороть страх перед прыжком не удавалось никому.
Нельзя было подавить в душе боязнь и перед любой новой операцией. Хватит ли сил достойно перенести боль, окажется ли удачной операция — от этих мыслей не было спасения. Чего, казалось бы, опасаться человеку, перенесшему три трепанации черепа? Трепанация и операция на руке — и сравнивать смешно.
И все-таки я всю ночь не сомкнул глаз. И беспокоился не из-за того, что меня снова ожидают телесные страдания. Это больше не пугало. Думал я в ту последнюю перед операцией ночь совсем о другом: впервые в жизни, наверное, пытался предугадать будущее. Как изменит мою жизнь операция, которую сделает утром профессор Ислам-заде? Каким я стану с этой неведомой «рукой Крукенберга»?
Не так пугали краткие мгновения прыжка, как долгая загадочная жизнь после приземления…
15
Окна операционной были закрыты наглухо. Людей в белых халатах сюда набилось до черта. Врачи, сестры, студенты-практиканты. Профессор Ислам-заде оказался в окружении девушек-студенток. Они галдели вокруг старого Ислама, как цыплята около хохлатки. А профессор был возбужден, улыбался, охотно отвечал девушкам. Те весело переглядывались. У них была своя жизнь, свои заботы и радости, и их мало волновало, кого будет сегодня резать старый профессор — инвалида войны Горелова или кого-нибудь другого…
Морщинистое лицо Ислам-заде с жесткими седыми усами выглядело помолодевшим, азартно-вдохновенным. Трудно было сказать, что на него так подействовало: предвкушение интересной и сложной работы или прелестные юные лица обступивших его и восхищенных им студенток.
— Горелов! — Ислам-заде первым заметил меня. — Иди сюда, слушай, иди сюда. Вера Федоровна! — повернулся он к немолодой полнолицей хирургической сестре. — Давайте морфий. Все, товарищи! Кончаем разговоры! Всем быть готовыми!
И началось. Я, само собой разумеется, пациентом был искушенным. Знал, что за чем последует, и был готов ко всему. Меня уложили на узкий хирургический стол, накрыли простыней. И вот уже знакомой болью обожгло культю ниже локтя. Раз обожгло, другой, третий… Ощутил я, как дубеет и делается бесчувственной кожа на культе. И все-таки даже сквозь эту омертвелость просочилось движение скальпеля, рассекшего кожу и прошедшего от локтя до окончания культи. Сначала это было едва уловимое ощущение. Потом оно стало болью…