Борис вышел курить на балкон-галерею. Мы с Леночкой сидели на широкой тахте, накрытой пестрым восточным ковром. Леночка изредка подходила к патефону, подкручивала пружину, меняла пластинки. А Ирочка и Митька танцевали…
Не скажу, что я смотрел на них с завистью. Танцы мне всегда казались бессмысленным занятием. Но сейчас, глядя на них, внезапно с особенной остротой ощутил свою неполноценность. Они — плотный, почти квадратный Митька и Ирочка в тесноватой бордовой юбке и белой блузке, оттопыренной высокой грудью, — стали как будто людьми другой породы, чем Леночка и я. Пришла в голову мысль, что мы никогда в жизни не обретем такой свободы в отношениях между собой, какая заметна была у впервые оказавшихся с глазу на глаз (мы с Леночкой — не в счет!) Ирочки и Митьки. Как смеялись они, уставившись друг другу в глаза, как самозабвенно отдавались танцу, как радовались тому, что им никто не мешает!..
Леночка шепотом спросила:
— Вам нравится, как они танцуют?
Я пожал плечами.
— Мне нравится, — созналась она. — В детстве я больше всего на свете любила танцевать. А вы?
— Я? В этом деле я никогда не подавал надежд. Смешно вспоминать, как поразительно туп я был в танцах. Девчонки из класса на вечерах старались, приглашали меня по очереди — ничего не получалось. Танцор во мне не погиб…
— В вас никто не погиб, Слава, — сказала она многозначительно и посмотрела на меня так, что пришлось сознаться себе в недавней ошибке: это не был взгляд неразумной девочки. Так способна смотреть только все понимающая, много испытавшая женщина. — В вас никто не погиб, Слава, — повторила она убежденно. — Вы, честное комсомольское, остались тем же человеком, каким были от рождения. Конечно, инвалидность…
— Леночка! — В комнату вошла тетя Аня. Она раскраснелась от солнца и примусов. — Посмотри, что Слава с Митей подарили тебе! Посмотри, что за красота!
Тетя Аня ловко развернула сверток, царственным движением бросила на тахту кофточку и платье. Ирочка оставила своего партнера, хотя патефон продолжал наполнять комнату зовущей к танцу мелодией «Брызги шампанского».
Все, кроме Бориса, обступили тахту. Женщины по очереди брали в руки наши с Митькой подарки. Потом Ирочка потребовала, чтобы виновница торжества сейчас же примерила их.
Леночка не заставила долго уговаривать себя. Она с такой поспешностью захромала, стуча протезом о дощатый пол балкона-галереи, к соседям переодеваться, будто опасалась, что у нее могут отнять подарки.
Спустя несколько минут она возвратилась в плиссированном платье и надетой поверх него белой пуховой кофточке, и я ее не узнал. В комнате появилась чудесно преобразившаяся Золушка. И как она была очаровательна! Леночка разрумянилась и, сознавая, наверное, что все ею любуются, прямо-таки светилась счастьем. Синие глаза ее сделались огромными.
— Ну, девка, до чего же ты хороша нынче! — высказался Митька и подбадривающе подмигнул мне: чего же ты, мол? Скажи чего-нито сердечное. Вишь, ведь ждет.
Но я только смотрел на Леночку очарованно, и ни одно слово, которое бы не «испортило песню», в голову не приходило.
Казалось, не только Митька, но и все остальные видят меня насквозь и понимают, что́ со мной происходит. И я молча таращился на Леночку. А она, само собой разумеется, надеялась услышать от меня хоть слово…
— Боюсь, нас уморят голодом! — В дверном проеме, как в раме, стоял Борис. — Тетушка, пощадите народ.
Выяснилось, нужен был только сигнал. Женщины сразу захлопотали, начали действовать. Особенно усердствовала Ирочка. Сначала она привязалась к Леночке, чтобы та переоделась («испачкаешь хорошие вещи, а где потом такое достанешь? И не для лета это совсем»), но Леночка ни за что не соглашалась. Я опять подумал, что она, в общем, еще ребенок. Ирочка же тем временем рассаживала у стола гостей и хозяев. Получилось три пары: Аня и Борис, Ирочка и Митька, Леночка и я. Когда все расселись, были обнаружены Митькины поллитровки. К моему удивлению, никто не возмутился. Наоборот, все заговорили оживленнее, как будто это был приятный для каждого сюрприз. А Борис — он все время был замкнут и старался держаться в стороне от шумного, веселящегося общества — заулыбался довольно:
— Кто же это догадался? Сегодня водка очень кстати.
Налили в граненые стаканы выпивку (мужчинам и Ирочке — водки, Леночке и тете Ане — вина), наполнили тарелки закусками. Со стаканом в руке встал Борис.
— Я хочу сказать… Ирина, помолчи! — не повернув головы, прикрикнул Борис на слишком разговорчивую гостью. — Друзей мои дорогие, я хочу сказать вот что. Война прошла тяжелым колесом по человечеству, по нашему народу — особенно. Мы — Слава, Митя, я и другие, ваши соседи и наши пациенты, — побывали в самом пекле и вышли оттуда живыми. Мы теперь вроде бы полпреды погибших среди живых. Пока мы есть на свете, придется нам напоминать людям, как это больно и горько, когда по тебе прокатывается колесо войны… — Он помолчал немножко, задумавшись. — Я понимаю, вы удивлены, с чего бы это на нашей радостной встрече я заговорил о таких невеселых материях? И за здоровье сестренки я, конечно, тоже выпью. Ей, между прочим, от войны тоже досталось… Я хочу сказать, что ровно пять лет назад в этот вечер мы еще не понимали, что сотворили с нами те, кто затеял войну. Мы были моложе не на пять лет, а на целую вечность. Мы были молоды и слепы. Вот именно, друзья мои дорогие, — слепы. Хотя люди, по-моему, всегда слепы во всем, что касается будущего. И зрячие глаза им не очень помогают… Говорю я все это вовсе не для того, чтобы нагнать на вас тоску. Было время, когда мне казалось, что все сошли с ума, что все озверели на этой страшной войне. Теперь вижу, ошибался. Мы не озверели, не стали хуже, чем были. Пусть многое потеряно — все равно мы сохранили в сердцах своих умение быть верными в дружбе и любви… Мы остались людьми. Я предлагаю выпить за счастье моей сестренки и всех ребят, кто кровью своей и молодостью своей заплатил за продолжение жизни на земле.