Все выпили, и за столом на некоторое время установилась тишина. Длинный взволнованный тост Бориса растрогал всю компанию. Даже болтливая Ирочка замолчала и оставила в покое Митьку. Друг мой залпом осушил стакан, заел выпитое кусочком посоленного хлеба, молча налил еще полстакана и, не дожидаясь нового тоста, опять осушил.
— До чего душевно и складно ты сказал, Борис! — Митька всхлипнул — был уже «хорош». — Душу всю мне переворотил. Недаром, ясное дело, мы кровушкой своей землю полили. И от этого нисколь хуже не стали. Верно говорю, мы, может, еще и получше душой сделались на фронте. — Митька рукавом халата вытер глаза и опять наполнил свой стакан. — Можно, я тоже слово скажу? От души охота сказать…
— Давай говори, — ответил за всех Борис.
— Мое слово будет такое. — Митька поднялся, пошатнувшись и расплескивая содержимое своего стакана. Лицо его побагровело от волнения и отчаянной решимости. Он расчувствовался, глаза его блестели слезами, лоб и щеки усеяли бисеринки пота. — Мое слово будет такое. Война много горя принесла, и я согласный с тобой, Борис: не счесть, скольких людей она со свету свела, скольких — калеками, вроде нас, оставила. А вот я, верно говорю, за что-то ей даже благодарный. Вроде как прозрел я на этой проклятой войне, вроде как на себя глядеть по-иному, не так, как до войны в деревне, нынче научился. Нужным человеком на войне был. Это одно. А еще вот чего. Судьба меня в армии с такими людьми свела, что, ежели бы не война, вовек бы мне с ними не знаться. Вот хоть Славка… Не глядите, что его так искалечило. Для меня друга не было родней и не будет вовек. Мое слово теперь такое: давайте выпьем за друга моего фронтового Славку Горелова. Отчего так? — Он расслабленно засмеялся, притворяясь захмелевшим сильнее, чем опьянел на самом деле. — Оттого такое мое слово, что хоть и не его день рождения нынче, а сидит он ближе всех к Ленке и им бы — так я прикидываю — хотелось дружка возле дружки навсегда быть. Выпьем, что ли?
Митькин тост изменил настроение за столом. Даже Борис повеселел. Только мы с Леночкой были смущены и отмалчивались.
— Боря, спой нам что-нибудь! — вдруг потребовала Ирочка. — Все просят, правда? Спой, пожалуйста.
— Боренька, спой, — сказала тетя Аня.
— А чего, Борис? — Митька и в самом деле был уже «хорош». — Давай чего-нибудь? Мы подтянем.
Леночка рассказывала мне, что у ее брата редкостной красоты баритон, что он готовился до войны в консерваторию, что если бы не слепота…
— Давай, Боренька. Я буду вторить, — неожиданно предложила Леночка и так покраснела, что мне показалось, на щеках у нее сейчас проступят капельки крови.
— Если ты будешь вторить, — улыбнулся Борис, — я подчиняюсь. Ты у нас сегодня повелительница.
Борис достал из шифоньера увесистый футляр, извлек из него отливающий перламутровой отделкой немецкий трофейный аккордеон. Тетя Аня поставила стул на то место, где танцевали Ирочка и Митька. Борис привычно сел на стул, устроив на коленях аккордеон. У брата за спиной встала покрасневшая от волнения Леночка. Правда, может быть, она сделалась такой красной из-за того, что так и не сняла плиссированное коричневое платье и белую пуховую кофточку. Леночка провела рукой по голове Бориса. Он улыбнулся, растянул аккордеон, ловко пробежал пальцами по клавишам. Прозвучала знакомая мелодия, и слепой запел: