— Ничего, что без стука? — спросил я.
— Ах, мне все равно. Входите.
Леночка рассказывала, как в субботу вечером явилась Люся, как стала со слезами просить у Бори прощения, клясться, что для нее нет на свете никого дороже Бори, что больше никогда-никогда она его не обманет, и как Боря обрадовался. Он ей все-все простил…
— Теперь, Слава, я должна уехать к тете Ане в Махачкалу. Она меня к себе давно зовет. Я не собиралась ехать. — Леночка смотрела на меня так, будто просила прощения. Я промолчал, и она сказала: — Ни за что с ними не останусь…
И опять уставилась на меня своими небесно-синими заплаканными глазами, и опять показалось, будто она ждет от меня важных для нее слов. Я видел ее тоненькие, совсем детские ручки, выпирающие из-под сарафана ключицы, усеянный веснушками носик, и мне было очевидно, что те слова, которых она от меня ждет, не должны здесь прозвучать. Лучше всего было промолчать. Но я, как всегда, ляпнул глупость (чего ждать от болвана?):
— Ничего страшного, Махачкала от Баку близко. Будешь переписываться с Борисом, приезжать в гости…
Лучше бы мне рта не открывать. Леночка покачала головой и так выразительно сощурилась, что мне стало ясно: лучше уйти, пока язык мой не ляпнул еще чего-нибудь. А Леночка опять покачала головой и взялась за журналы.
— Вы правы, — стоя ко мне спиной, высказалась она безразлично. — Ну все, Слава. До свидания.
Такого еще не было, чтобы Леночка прогоняла меня из библиотеки. Откровенно говоря, я тогда уже понимал, что обижаться не на кого. «Осел останется ослом…»
По залитому солнцем широкому коридору из конца в конец катался на трехколесной коляске безногий инвалид. Велосипедные колеса приводились в движение ручным рычагом. Радуясь тому, что хотя бы таким образом научился перебираться с места на место, безногий задевал всех, кто попадался на пути.
— Садись, браток, прокачу! — весело крикнул он мне.
— В другой раз.
И вот я сижу в зубоврачебном кресле, вспоминаю, как по-идиотски вел себя в библиотеке, и думаю, что сделать, чтобы доказать Леночке, что я не совсем безнадежный остолоп. Доказывать надо поскорее, потому что она — не я. У Леночки сказано — сделано. Решила уехать к тете Ане — и уедет…
Около моего правого плеча безвредным ужом свисает черный шнур бормашины с никелированным наконечником, похожим на хорошо очиненный карандаш. В уголке у окна Ирочка смешивает какие-то вещества для «слепка» и, не видя моего лица, не перестает болтать оживленно и беззаботно:
— Другому я бы не сказала. А с тобой, Славик, я могу быть откровенной. Смотрю я на вас, мужиков, к удивляюсь. Вроде бы нарочно голову под крыло прячете. — «Это обо мне и Леночке. Откуда ей известно?» — удивился я. Но Ирочка, разумеется, думала не о нас, а о себе и Митьке. — Не понимаете ничего. Или слепые, или притворяетесь? Вот скажи, пожалуйста, что должен делать мужчина, если он видит, что пользуется взаимностью? По-моему, ясно, как дважды два. Действовать! А вы что делаете? Голову — под крыло и ждете приглашения. Вот хотя бы Федосов твой… Не так, да?..
Она болтает и болтает. Я краем уха улавливаю, как Ирочка распространяется о Митьке, о своем первом муже, еще о ком-то. Но все это почти не задевает сознания. Между «пальцами» моей «руки Крукенберга» зажат болтающийся шнур бормашины. Я стискиваю его изо всех сил, прижимаю подвижным «пальцем» к неподвижному. Двигаю руку вверх, вниз, поворачиваю то так, то иначе. И вот наконец нахожу положение, при котором наконечник шнура оказывается зажатым на манер карандаша. Начинаю водить им по запыленной бязи кальсон. Металлический наконечник следов не оставляет. Но если бы между «пальцами» действительно был зажат карандаш… Я писал бы слова…
Я писал бы слова! Я писал бы слова!!
Писал бы слова!!! Я уже пишу! Сам, этой вот «рукой Крукенберга». Вывожу свое имя, свою фамилию, пишу большими буквами: «Живу!» Как жалко, что это металлический наконечник, а не карандаш! Оказывается, я могу изобразить на бумаге любое слово. Стоит мне только захотеть — я напишу письмо Митьке, заметку в газету, стихи. И Леночке я смогу писать…
— Я пошел, Ирина Александровна, — выбираюсь из кресла.
— Как — «пошел»? А слепок? У меня уже все готово.
— Я потом зайду, потом…
По коридору носится на своей трехколесной коляске тот же безногий инвалид. Он встречает меня дежурной шуткой:
— Садись, браток, прокачу.
Я не отвечаю. Сосредоточенно и быстро иду, волоча парализованную ногу, к двери библиотеки. Иду не задерживаясь, как будто опасаясь растерять уверенность в том, что только что стало явью. Вхожу. Леночка переставляет книги с места на место. Они стоят на столе, на барьере, на подоконнике. Вот и сейчас она снимает несколько книг со стеллажа и, не замечая меня, несет их к барьеру.