— Нынче же зайду к председателю. Надеюсь, уважит просьбу. В Свердловск за Андрюхой поедут Нинка и Митька. Хоть недельку-другую деревня, да и мы с ею заодно без их поживем. А колхоз от этого особо не пострадает.
Нинка уставилась на отца сатанински злыми глазами. О ней, как и о подруге ее Кланьке, в Марьине судачили неодобрительно. Нинка тоже себя не соблюдала, путалась с женатым бригадиром Никишовым. А Грачев Арсений, ухажер ее давний, письма с фронта писал.
8
Как стемнело, Митька остался на конюшне один. Задал лошадям соломы, пересыпанной для видимости сеном, и принялся сгребать навоз в желоб. Тускло светила слабая керосиновая лампа с закопченным стеклом, хрумкали и пофыркивали изголодавшиеся лошади, постукивали о доски кованые копыта, по мокрому неровному полу шаркала лопата…
Работал Митька вяло, вовсе не думая о том, для чего сгребает навоз. В мыслях было другое. От лесозаготовок его освободили, и вскорости предстояла поездка в неведомый город Свердловск за погубленным войной Андрюхой. С того самого мгновенья, как было прочитано письмо, написанное рукой комиссара госпиталя, в Митькиной душе не осталось ничего, кроме безотчетного страха перед встречей с Андрюхой. Помнил ведь, греховодник, довоенные времена, когда Иван да Коля, бывало, подшучивали над Андрюхой, в Кланьку без памяти влюбленным. Помнил, как благодушно тот посмеивался, не обижаясь и не тая любви своей. Как же теперь с Андрюхой-то под одной крышей обитать, как в глаза ему глядеть? Ног-рук у брата нет, а глаза ведь остались, душа-то жива…
Скорее бы хоть повестку из военкомата присылали!
Митька силился вообразить Андрюху инвалидом в госпитальном одеянии, похожим на тех, что мелькали а окнах санпоездов на их маленькой станции. Не получалось — Андрюха виделся коренастым широкогрудым парнем со светлыми, падающими на лоб волосами, в сиреневой футболке и белых резиновых тапочках на босу ногу, со старенькой трехрядкой на груди, каким запомнился с мирного времени. А подле него непременно была Кланька, веселая, смеющаяся, счастливая.
Едва только Митька подумал о ней, как в дальнем конце конюшни знакомо скрипнула дверь и привычно, метнулось пламя в лампе. Накануне еще при этих звуках и при виде заплясавших по бревенчатым стенам неуклюжих теней Митька отшвырнул бы лопату и заторопился навстречу бесшумно летящей к нему возлюбленной. А вот нынче вроде как ничего не услыхал и не увидал. Погляди на него со стороны — нет для человека ничего важнее сгребания навоза в желоб…
Он сгребал жидкий навоз в желоб, а Кланька молча стояла у него за спиной и — Митька угадывал это — не осмеливалась подать голос, ожидая в тревоге, не одарит ли он ее вниманием. И Митька не утерпел. Обернулся. Кланька была та же, что и накануне. Темная телогрейка, темный платок, широченные голенища кирзовых сапог.
— Митенька мой, Митенька, — заговорила она глухим, вроде как простуженным голосом, не поднимая глаз. — Повстречала я давеча Нину. Проведала от ее о беде вашей горькой… — Речь ее то и дело прерывалась, голос был напряжен от едва сдерживаемых рыданий. — Поверить нет мочи, что Андрюшу так искалечило, как писано комиссаром из госпиталя. Никогда я его не любила и возвращения опасалась, а вот заголосить впору… Беда-то какая!
— Уйди, Кланя, — попросил Митька.
— Не гони ты меня, ради бога!
Митьку проняло жалостью, и он провел рукой по ее холодной и мокрой щеке. Кланька вмиг ожила и потянулась к нему. Схватила за руку, прижалась лицом к ладони и прошептала:
— Поцелуй на прощанье, и пойду я.
Митька коснулся губами ее холодных губ и, испугавшись внезапно обуявшей его нежности, поспешно оттолкнул Кланьку. Послышались ее шаги, и вот от двери донеслось:
— Прощай, миленочек!
Всю дорогу, покуда они с Нинкой добирались до Свердловска, в мыслях у него было только одно: какой получится их встреча с Андрюхой? Митька уговаривал себя быть мужиком, а не жалостливым ребятенком, готовым при виде искалеченного брата расчувствоваться, развздыхаться, а то и, чего доброго, залиться слезами. Крепко засел в памяти наказ отца, человека крутого и твердого, но умного: «Глядите! — наставлял отец дочь и сына на станции. — Жалости при ем не выказывайте! Жалость, она убогого человека вовсе добить может».
На пятые сутки трудного путешествия в городе Молотове пересели на прямой поезд до Свердловска. На подножки вагона пробивались с боем. А внутри было столько людей, что в другой раз они, должно, и не протиснулись бы в закуток, оказавшийся теперь их пристанищем. Прямоугольное, распространяющее холод окно было затянуто плотным слоем наросших друг на дружке ледяных узоров, и рассмотреть, что делается на воле, было никак нельзя. К стылой стенке вагона и одного к другому брата и сестру притиснули две бабы в толстых платках и рыжебородый мужик с деревянным чемоданом на коленях.