Митька, не больно бойкий от природы, ни с кем особо в разговор не вступал и держался вроде как сам по себе. На другой день, однако, он стал приглядываться к соседу, чернявому и невозможно тощему пареньку. У того были такие голодные и жадные глаза, что Митьке прямо-таки не терпелось отломить горбушку от сохранившегося в сидоре последнего каравая и протянуть чернявому. Случись такое — сосед наверняка выхватил бы хлеб из Митькиных рук и впился в горбушку зубами.
Больно уж открытые были у него глаза. Темно-карие, большие и блестящие, они рассказывали всем о каждом желании, надежде и огорчении. И лицо у него было столь живое и подвижное, что по нему не составляло труда дознаться обо всем, что делается в душе.
И еще обнаружил Митька, увлеченно наблюдая за соседом, что тот покуда так же одинок и так же, как и он сам, обойден вниманием шумных, веселых и неугомонных новобранцев. Едва только наступило время обеда, как все обитатели карантина стали развязывать сидора, доставать хлеб, домашние лепешки, сало — кто чем богат. Митька повернулся к чернявому, спросил:
— Хлебца хошь?
— А что, дашь?
— Отчего же не дать? — Митьке по душе была собственная щедрость, нравилось сознавать себя великодушным, способным облагодетельствовать такого же, как и он сам, ничего покуда не смыслящего новобранца, загнанного в училищный карантин. — Подсаживайся поближе. Угостимся чем бог послал.
Особо уговаривать на такое дело голодного человека нет нужды. И все же чернявый удивил Митьку. Едва только Федосов развязал почти опроставшийся за дорогу сидор, как сосед разве что не оттолкнул хозяина и сунулся рожей в открытую горловину сидора. Митька никак не выдал ошарашенности своей. Только усмехнулся про себя. Ему привелось вдосталь навидаться голодных людей, и это научило его прощать им и жадность, и обман, и унижения. Голодного человека — так понимал Митька — нельзя судить, как всех прочих…
Оказалось, что чернявый — назвался он одесситом Славкой Гореловым — вовсе не такой уж застенчивый да молчаливый, каким он представлялся Митьке, покуда малость не подкрепился. Стоило ему едва-едва насытиться, как он сделался страсть каким говоруном. И грамотный был Славка не в пример иным-прочим ровесникам Федосова.
Славка помнил, сколько народу живет в каждом большом городе, где нынче проходит линия фронта, от Мурманска до Азовского моря, какой генерал каким фронтом командует. Он мог верно сказать, какого числа началось наступление под Москвой и Сталинградом, сколько дней оборонялись Одесса и Севастополь. Охотнее всего Славка рассказывал об Одессе, откуда был родом. Послушаешь его — выходит, на всем белом свете не сыскать города красивее и интереснее.
Митька прежде не встречал человека из приморских мест. А в Одессе, по Славкиным словам, запросто можно было поглядеть на океанские пароходы, что привозили грузы из Америки, Индии, из Японии. А в самом городе народ ездил на трамваях, и ежели бы не война, у них пустили бы троллейбус…
Из Одессы, доказывал новый Митькин приятель, вышли самые знаменитые в Советском Союзе писатели и музыканты. Он сыпал фамилиями, которых Митька отродясь не слыхивал. Особо же рассыпался Славка насчет какого-то знаменитого одесского оперного театра, равного которому по красоте не сыскать на всем белом свете. Разве только, может, в столице Австрии Вене.
…Гвардейский стрелковый корпус, в состав которого входила и их артбригада, прямо на Вену не наступал. Они обходили австрийскую столицу с юго-запада. Так что артбригада в Вену, отбитую у немцев, не попала. После боев их расквартировали в курортном городке южнее австрийской столицы. В том самом городке, где лежит нынче в госпитале Славка. Тогда, понятно, никто и подумать не мог, что с ним такое приключится.
От самого Секешфехервара помкомвзвода Исаев разъезжал на трофейном мотоцикле с коляской (гвардии полковник позволил), случалось, возил оптические приборы, рацию, боеприпасы, сухой паек. И вот на другой или на третий день после взятия Вены, возвратясь оттуда, где в штабе корпуса было какое-то совещание, на которое он ездил с гвардии полковником, Васюта позволил помкомвзвода и им со Славкой отлучиться до двадцати четырех ноль-ноль в Вену. Понятно, гвардии старший сержант прокатил их с ветерком. Потому что какой это срок — полсуток? По дороге до города они и разглядеть-то толком ничего не сумели. Разве только с полдесятка разбитых американскими да английскими бомбами кирпичных зданий слева и справа от шоссе.