— Как думаешь, нам скоро прикажут прыгать с парашютом?
Махорин отрывает взгляд от мостовой. Бессмысленно таращит на меня глаза и вместо ответа задает вопрос:
— Неужто верно, что нам о т т у д а сигать прикажут? — Он возводит глаза к небу. — Неужто прикажут?
— А то как же! — Я делаюсь внезапно отчаянно смелым и сильным, способным подавлять страх в собственной душе. — Нас же к высадке во вражеский тыл будут готовить.
— Вот уж не повезло так не повезло. — Юрка вздыхает, — Разных училищ сколько есть! А этих самых десантников занесло к нам. Фронта я не боюсь. А вот с неба сигать…
До самого вокзала Махорин отмалчивался. Зато Митька, мстя ему за прежние обиды, не без насмешки высказался, что нет ничего глупее, нежели загодя давать волю нервишкам, что военному человеку всегда надо быть готовым к любому повороту судьбы. Он подмигнул мне и взглянул на Юрку. Тот молчал.
Пока шла погрузка, училищные усачи выдували из труб, сверкающих на солнце, бодрые строевые марши. Сквозь гул голосов и гром оркестра прорывались отрывистые команды.
Наконец музыка смолкла, и сразу же проревел гудок. Под вагонным полом застучали колеса. Этот стук вскоре сделался привычным и неизбежным, как табачный дым в вагоне. Он сопровождал нас недели три, если не дольше. Горы за окнами сменялись равнинами, выжженные гладкие солончаки — ковыльными степями, зеленые хлебные поля — лесами. Проскальзывали речки и оросительные каналы, сверкали вдалеке озера. С грохотом проносились металлические конструкции мостов. На станциях сидящими на мели выглядели эшелоны из теплушек, платформ с зачехленными орудиями, танками, закамуфлированными автомашинами, походными кухнями, снарядными ящиками. Стояли санпоезда с перебинтованными головами в окнах и белыми халатами в тамбурах. И всюду были люди в военной форме.
Ближе к Волге навстречу эшелону двинулись неисчислимые колонны белоногих берез и бронзовостволых сосен. Чаще гремели вагоны на мостах через речушки, чаще проносились мимо пустынные деревни — серые избы, церкви без крестов, жерди изгородей. По ночам таинственным скоплением скал возникали и уплывали погруженные в темень города. А колеса, не уставая, стучали и стучали: «Впе-ре-ди фронт! Впе-ре-ди фронт!..»
Я открыл глаза и вновь очутился на «вокзальном» возвышении эстрады. Стена вдали была желтой внизу от света ночника. Поблизости, за колонной, кто-то однотонно стонал. Жалко стало исчезнувшего полусна-полувидения. Какие-то секунды я просуществовал прежним — сильным, подвижным, способным управлять своим телом по собственному желанию. Зачем я открыл глаза, зачем опять оказался в этом ненавистном «вокзале»?
И вдруг… Кто-то жалобно всхлипывает, как бы задыхаясь. До слуха моего доходит писк, странный клекот, бормотание. Кто это? Сурен? Кажется, он. Что с ним? Спрашивай не спрашивай у него — все равно ответа не услышишь, так и не приходил в сознание… Человек только значится живым, а на самом деле он все время в ином мире. И все-таки где сестра? Оглохла она, что ли? Кто дежурит?
Стоны на соседней кровати не утихают. Я приподнимаю голову. Вглядываюсь в палатный полумрак. Почему сестра не идет к Сурену? Кажется, вот она, услышала. Между кроватями бесшумно скользит ее халатик. Но мираж исчезает. Сестры все нет и нет.
Я вскакиваю, взбешенный, больно ударившись культей о тумбочку. Прижимаю укороченную руку в повязке к животу, ожидаю, пока утихнет боль. На соседней кровати, не умолкая, стонет Сурен. Склоняюсь над ним. На подушке смутно различается лицо, увенчанное белым тюрбаном. Приближаю к нему ухо. Но не слышу ничего, кроме гортанного клекота и писка.
— Сестра! — кричу я. — Сестра!
Никто не откликается. Не помня себя от ярости, безрассудно спрыгиваю с возвышения. Череп изнутри опаляет огненным током, уши глохнут, желтое пятно на стене взметывается к потолку. Почти вслепую выхожу в коридор. Выхожу и останавливаюсь, пораженный. У бочки с пальмой дежурная сестра Томочка повисла на каком-то типе в пижаме. Целуются!
— Зажимаетесь? — Хочется орать, а получается шепот. — Сурену плохо, я кричу… А ты?!. Ах ты!..
Из коридорного полумрака на меня уставились блестящие глаза того типа в пижаме. Слышится сдавленный басок?
— Иди, иди, парень! Тома сейчас, сейчас…
— Ах ты, подлец! Совесть у тебя есть, сволочь?
— Ну, ну! Ты не больно! — бормочет он предостерегающе. — Не больно разговаривай! А то схлопочешь у меня.