Впрочем, эти мысли оттеснила другая: о чем она думает? Сегодня, когда случилась эта огромная перемена для всех людей на земле, о чем она думает? Это, разумеется, оттого, что она женщина. В голове у Селезнева — пусть выпившего, пусть по-мальчишески влюбленного! — нет места для других мыслей, кроме одной: пришла победа!
Оказавшись у себя в комнате, Любовь Михайловна на ощупь отыскала выключатель, на который до этого вечера не обращала внимания. Щелкнула, и под потолком вспыхнула аккуратная люстрочка с тремя лампочками. Тотчас проявился невидимый прежде по вечерам замысловатый многоцветный узор на ковре, ниспадающем со стены на необъятную тахту. Засияла ажурная золоченая рама, в которую было заключено большое овальное зеркало, тускневшее обыкновенно с наступлением сумерек. Тяжелая бархатистая портьера у выхода стала выглядеть уютной и мягкой…
Селезнев — у него в руках опять были непонятно каким образом попавшие к нему несколько букетов — расставлял их в стеклянные подцветочники. Комната тотчас же наводнилась опьяняющими запахами летнего сада. А Селезнев отошел к распахнутому в сторону площади окну и стал набивать трубку табаком. Любовь Михайловна тем временем переоделась в ванной комнате. Вышла она оттуда в удобном домашнем халате. Селезнев повернулся к ней:
— Ничего, что я закурил?
— Ничего, ничего. Сегодня вам все разрешается.
Произнесла она эти слова и вдруг смутилась. Их можно было истолковать как приглашение к действию. Селезнев ее смущения не заметил. Он пускал дым в окно и рассуждал:
— В самом деле, черт возьми, сегодня нам должно быть все разрешено. Я-то, Любушка, знаете, с какого времени на фронте? С октября сорок первого. До войны был пилотом-инструктором в аэроклубе. А как началось, направили меня сперва в летное училище, курсантов натаскивать. Но учителей и без меня хватало. Стал я писать рапорты: прошу в действующую авиацию. Один рапорт — отказ, другой — отказ, третий — тоже отказ. А как фронт к Москве подошел, взяли. Вот с той поры и воюю. С перерывами на госпитали.
— Счастливый вы человек, Селезнев. — Любовь Михайловна остановилась перед ним, сунув руки в глубокие накладные карманы халата. — Провоевать с октября сорок первого до самой победы и остаться в строю — для этого требуется необыкновенное везение. Счастливый вы человек. — Она улыбнулась. — Я бы сказала, баловень судьбы.
— Верно, Любушка, верно. — Селезнев засмеялся и тотчас же стал серьезен. — Какая-то родная душа, должно быть, молилась… Не ваша ли это душа, Любушка?
«Моя, моя! Разве ты не видишь?» Она открыто посмотрела ему в глаза, но не вымолвила ни слова. Захотелось, чтобы он опять, как у подъезда, бесстрашно подхватил ее на руки. Она даже непроизвольно сделала короткий шажок к Селезневу, но внезапно испугалась этого порыва и отступила от окна.
Селезнев был поглощен своими мыслями. Он всматривался в непривычно освещенную торговую площадь, дымил трубкой и выглядел отрешенно-задумчивым. Любовь Михайловна присела на тахту. Некоторое время с ожиданием смотрела на гостя, потом насильственно засмеялась:
— Вообще-то мы все баловни судьбы. Такую войну пережить — надо быть баловнем судьбы… Знаете, Селезнев, я сегодня, едва только услышала о победе, испытала странное чувство: будто на мне есть какая-то вина перед людьми, будто получила чересчур щедрый дар за чей-то счет. Судьбе ведь пришлось у кого-то отнять, чтобы меня одарить. Понимала, нельзя так думать, надо торжествовать, гордиться, радоваться, а на душе, знаете, все-таки…
— Ах, Любушка, Любушка! Нет больше войны… Не верится, что теперь все позади. — Селезнев загасил пальцем трубку и стал возбужденно шагать по комнате. — Отвыкли мы от мира, Любушка. Все никак вообразить не можем, какой теперь жизнь будет. Неужели придется снять форму? — Селезнев задумался и вдруг заулыбался: — Смешно вспомнить. Сегодня утром вызвали в штаб соединения, сообщили о безоговорочной капитуляции Германии, приказали довести известие до сведения личного состава. И вот еду я на аэродром и знаете о чем размышляю? Не о том, что пришла победа, что на родине в миллионах домов торжествуют, что рыдают от счастья и горя женщины и что сегодня в нашей с вами Москве будет невиданный салют. О том я размышляю, Любушка, — смешно вспомнить, — что мой полк боевой, соколы мои разлетятся кто куда и перестанет существовать «хозяйство Селезнева». Вообразите, от этих мыслей досадно мне стало. В такой день о чем думал?..
— Все-таки счастливый вы человек, Селезнев. — Она повернулась к нему, вновь поддавшись идущему изнутри порыву, и испугалась чрезмерной обнаженности своих чувств. — Даже завидно. Очевидно, хорошо это — быть счастливым человеком?