Ночь была дождливая и ветреная. Впереди, из-за рощи, к небу поднимались не слишком яркие, притемненные дождем осветительные ракеты. Там беспорядочно взмахивали ветвями черные деревья. За той рощей было сделавшееся в последнее время знаменитым озеро Балатон. Совсем недавно здесь шли упорные сражения. Немцы собрали кулак из одиннадцати танковых и механизированных дивизий и начали контрнаступление на Будапешт. А нашу гвардейскую армию в это время держали в резерве, чтобы теперь, когда обе стороны были измотаны и обескровлены, ввести в бой и добиться заметного стратегического перевеса.
Впереди, за черной рощей, притаился враг. Он выжидал, надеясь в последний раз нанести кровавый удар в грудь побеждающему противнику. На победу в войне он, само собой разумеется, уже не надеялся. Но и признать поражение, не утолив своей злобы, тоже не хотел.
Дождь не ослабевал. Ветер обдавал мое лицо пригоршнями холодных брызг, шинель намокла, сделалась тяжелой, как будто негнущейся. Я ругал себя за то, что упрямо отказывался от комбатовской плащ-палатки. Уезжая, Васюта предлагал мне свою запасную. Я, дурак, отказался.
По степной дороге, зубчатой от прошедших по ней танков, тягачей и самоходок, растеклись глянцево поблескивающие лужи. А ночь делалась все чернее, дождливее, ветренее. Внезапно вдали возникла смутно различимая движущаяся масса. Из тыла к переднему краю шла пехота. Долетели приглушенные лопотанием дождя команды, и вот уже темный и бесконечный, угрюмо нахохлившийся людской поток пополз мимо меня…
До подхода своих — Васюта предупредил, что артбригада начнет занимать позиции на рассвете, — времени оставалось порядочно. Я совершенно околел от холода, промок насквозь и продрог так, что зубы начали выбивать строевые марши. А по чавкающей дороге одна за другой текли колонны пехоты, ползли «студебеккеры», «шевроле» с орудиями на прицепе, «виллисы», «доджи». Машины шли без огней, в колоннах не разговаривали, не курили. Движение войск, нараставшее и нараставшее, выглядело грозно-целеустремленным.
Из-за рощи по другую сторону фронта не переставали подниматься к небу не слишком яркие осветительные ракеты, уносились в никуда трассы пулеметных очередей. Было непонятно, догадывается или не догадывается враг о передислокации наших войск. Чувствует свою обреченность или притаился, чтобы отчаянно сопротивляться?..
Чтобы хоть чуть-чуть согреться, я начал ходить взад-вперед вдоль дороги. Пять шагов туда, пять — обратно. И явилась мне в голову мысль сочинять стихи. Когда-то давным-давно, в школе еще, меня признавали «классным» поэтом, в смысле — поэтом восьмого «А» класса. В те времена к своему творчеству я относился вполне серьезно. Теперь же, после двух лет военной службы и Карельского фронта, отдавал себе отчет, что какой там из меня поэт! И вот вдруг опять потянуло сочинять стихи…
Вернее было сказать «мокрую» или «промокшую насквозь». Но строка выбивалась бы из размера. И я по-вторил вслух:
— Ветер рвет на мне шинель сырую…
Повторил и задумался. Постоял, поеживаясь от холода. К передовой двигалась очередная молчаливая колонна. Под ногами солдат хлюпали лужи, поскрипывали колеса орудийных передков и полевых кухонь. Послышалась короткая, как будто усеченная команда, заурчал, выползая из-за поворота, «студебеккер» с длинностволой пушкой на прицепе.
Я мысленно повторил вторую строку и сразу понял — никуда она не годится. Какой там, к черту, «плащ», если я, идиот, не взял у комбата его запасную плащ-палатку? И потом — «плащ, как паруса»? Бред! «Плащ, как парус» — это еще куда ни шло. А стихотворный размер? Что же делать? Что делать? А-а, вот что! Вот что… Черт возьми, почему так болит голова? При чем тут голова? Я думал ведь совсем о другом. О чем же? О чем? Вот, оказывается, о чем: я оставлен «маяком» у развилки дорог неподалеку от озера Балатон и дождливой мартовской ночью прохаживаюсь взад-вперед по скользкому грунту вдоль степной трассы. А мимо, по залитой лужами дороге, к переднему краю идет и идет пехота; приглушенно урча, ползет техника. Я же, промокший до нитки и продрогший, никак не могу найти нужное слово. Я сочиняю стихи, чтобы убыстрить время и выразить то, чем переполнена моя душа. А-а, вот, оказывается, как надо: