А дальше? Дальше что? Черт возьми, что творится с моей голевой? Кажется, внутри, разрывая мозг на части, вращается какая-то угловатая ржавая железяка. От этого череп трещит. Он вот-вот развалится…
Значит, две строки есть:
Они и в самом деле поднимаются от ветра, как паруса. Напитались водой, потяжелели, а все-таки при каждом порыве поднимаются, наполняются плотным влажным воздухом.
Как со стихотворением? Неужели меня всего лишь на две строки хватило? Да нет же, само собой разумеется. Сейчас вот соберусь с мыслями и… Для чего, собственно, захотелось мне сочинять стихи? Только ли для того, чтобы не думать о холоде, дожде, по-черепашьи ползущем времени? Да нет же, само собой разумеется. Душа нуждается в каких-то особенных, приподнятых словах и мыслях. Не сегодня-завтра начнется то именно наступление, ради которого было столько боев, отступлений и наступлений, ради которого отдали жизни миллионы моих товарищей. Но теперь мы нанесем последний удар, и он даст нам победу и мир.
Что еще? Нужные, точные слова где-то рядом. Еще одно усилие, еще одно, и… Если бы только не эта проклятая, железяка в голове… А все-таки? Все-таки? О чем я хотел сказать стихами? А-а, вот о чем… Сюда, в Европу, мы несем мир. Мы добиваем немцев, гитлеровскую сволочь…
Одно четверостишие готово:
И это все? Да нет, само собой разумеется. До рассвета еще так далеко. По залитой лужами дороге мимо меня движутся и движутся войска. Топот множества обутых в кирзовые сапоги и тяжеленные ботинки ног сливается в ровный, монотонный гул. В этот гул вплетается урчание моторов, колесный скрип. До моего слуха долетают отрывистые команды:
— Пятая, подтянись!
— Дренаж!
— Отставить разговорчики!
— Физиологический раствор!
— Шире шаг!
— Иглу!
До рассвета еще черт знает сколько времени, У меня такое чувство, будто я уже никогда не увижу солнца, дневного света, не встречусь со своими: Митькой, комбатом, ребятами из нашей батареи… Чего это я прыгаю с мысли на мысль? О стихотворении опять забыл.
И ведь в самом деле, «бьют поклоны»! Деревья кланяются нам в ноги, кланяются победителям, несущим с собой мир и освобождение от фашизма. Ведь каждый солдат, каждый офицер, кто идет к переднему краю, чтобы вступить в бой, и кто, может быть, сам не доживет до победы, заслуживает, чтобы ему поклонились в ноги.
«Обреченный»?.. «Обреченный»?.. Кто — «обреченный»? Я? Почему? Я так хочу жить, возвратиться домой, в Одессу! «Домой»? Легко сказать — «домой»! У меня там ни близких, ни родных — никого. Зачем же возвращаться? Кому я там нужен?.. А других ждут. У Митьки — отец, мать, сестры, брат-инвалид. У комбата Васюты в Одессе — жена, родители. У помкомвзвода — невеста в Горьком. Ее фотографию Исаев постоянно носит в кармане гимнастерки…
Только у меня, Славки Горелова, — никого на всем белом свете. Может быть, лучше пусть убьет меня, чем того же Митьку, или помкомвзвода, или комбата? Нет, нет! Почему меня? Я самый молодой в батарее. Я еще и не жил…
В той стороне, откуда двигались и двигались по размытым дождем дорогам колонны, начало светлеть небо. Я подумал: «Скоро, наверное, наши покажутся». И в тот же миг, расшвыривая колесами воду, ко мне понесся «виллис» и замер в двух-трех метрах от моего поста. В машине сидел комбриг со своим адъютантом. Я вытянулся:
— Товарищ гвардии полковник! Гвардии рядовой Горелов по приказанию командира штабной батареи…