— Тебя чего сюда-то занесло? Лежать, мил человек, тебе надобно у себя в палате. Твое место где?
— Мое-то? В седьмой палате.
— На первом этаже? Неужто сам дошел? Ну, мил человек, ты!.. Помогнуть, что ль, обратно сойти?
— Да нет. — Митьке трудно было говорить. Но санитар в красным шрамом на лице показался ему человеком понятливым и сердечным. — Дело, по… понимаешь… Друг мой… тут… Вроде бы это… худо ему вроде… Сказывали… трепанацию черепа… ему нынче вроде…
— Это кто же дружок-то твой? Не Слава ли Горелов?
— Ты как угадал?
— Нынче у нас одна лишь трепанация. Так чего же, мил человек, довести тебя до его или как? Однако навряд, ли ты у его сейчас чего спросишь. Только вот из операционной принесли. Он-то покуда не в себе.
Санитар помог Митьке взобраться на возвышение у дальней стены «вокзала», поддержал, когда гость усаживался на свободной койке по соседству со Славкиной. Перед Митькой вытянулся не то живой, не то кончившийся Горелов. Щеки без кровиночки, глаза зажмурены, губы — не поймешь, синие или черные. Бинт на голове белый-белый, а ежели приглядеться, то вроде как подкрашен он кровью…
Внезапно Славкины губы дрогнули, послышался вздох, и тотчас же открылись глаза. Поплавали-поплавали и остановились на Митьке. Глядели они так безнадежно, что у друга его от ясности близкого Славкиного конца горло перехватило. А тут еще санитар со шрамом на щеке подсел и давай приговаривать, что худо дело, дескать, что не жилец уж…
К ночи санитар этот с напарником своим едва довели Митьку до его палаты. Когда соседи уснули и задремала у столика сестра, потихоньку вышел он в коридор и, несмотря на строгий запрет доктора, закурил…
19
Были звуки, и был свет. Существовали они, правда, где-то за пределами моей жизни. В ней оставались только боль и ожидание конца. Напрасно я по пути из операционной надеялся, что здесь, на возвышении, придет облегчение, напрасно торопил время. Матрац был каменно-жестким, подушка — как будто набитой острыми гвоздями. А солнце из окон палило с остервенением, точно старалось выжечь глаза. «Вокзальный» шум сделался непереносимым.
Вдруг показалось, будто я слышу знакомый голос. Пересилив боль, я заставил себя открыть глаза. Увидел перед собой стену белых халатов с красновато-синим отливом. Эта сплошная стена и желтые пятна лиц над ней начали расплываться, парить в пространстве, пронизанном солнцем. Спустя мгновение «вокзал» утонул в черноте…
За окном трепетали зеленые листочки на ветках дерева. Небо стало по-вечернему густо-фиолетовым, белое облачко казалось нарисованным. Я смотрел в окно, стараясь понять, почему я теперь не тот, кем был до операции.
Что-то случилось с моим телом. Вся левая половина ни с того ни с сего омертвела и будто потеряла чувствительность. Хочется улечься поудобнее, а рука и нога, можно подумать, не мои — не слушаются…
И внезапно Митькин голос:
— Вишь, глаза-то открыл. А ты страху нагонял. Кто-кто бы говорил, а уж я-то знаю Славку получше иных-прочих. Мы с им… Чего глядишь? Вот оклемается — спросишь.
Это походило на галлюцинацию. На возвышении появилось невиданное существо — полуптица-получеловек. На правом плече этого фантастического существа я рассмотрел белое птичье крыло, а на левом — нормальную человеческую руку. Обыкновенное туловище венчала Митькина голова: конопато-загорелое лицо и знакомые жалостливые круглые глаза.
Существо с Митькиной головой заслонило окно, и мне не было видно ни зеленой листвы, ни фиолетового неба. Зато я успокоился: рассудок у меня был в порядке. На возвышении появилось не фантастическое существо, а собственной персоной мой друг Митька Федосов. Его правая рука, закованная в гипс и развернутая назад, и в самом деле напоминала птичье крыло, а грудь под распахнутым серым госпитальным халатом была туго перетянута толстым слоем бинтов. Я удивился: Митька же уехал с комбатом в расположение. Потом подумалось вяло и равнодушно: «Не обошло и его…»
Стало стыдно: о Митьке думаю, как о постороннем! Захотелось подбодрить его, сказать, что не так страшен черт, что как-нибудь… И голос его опять услышать захотелось. Пусть сядет, поговорит со мной. Мне надо только собраться с силами, и я объясню ему кое-что. Он же пока, наверное, ничего не понимает. Объясню, например, как опасно здесь раскисать. Вот поманю его рукой…