Потом они стояли друг против друга. На душе у нее было — сквернее некуда. Она спросила:
— Зачем же силком? Завтра Томка дежурит в ночь, Я буду совсем одна. Зачем же по-скотски-то?..
— Милая Галочка! — Он погладил ее по волосам. — Завтрашней ночи у нас, увы, не будет. Утром убываю в часть.
— Это ты, выходит, прощаться приходил? — спросила она с горечью. — И слова сердечного у тебя для меня не отыскалось? А я-то, глупая, верила, любишь ты меня.
— Прости, пожалуйста. Виноват я перед тобой…
— Чего уж теперь! — Не по душе ей были не то что его слова, а не так он их выговорил, не тем голосом. Да и глаза его вроде бы глаз ее опасались, хотя он их и не отводил. — Все одно теперь, товарищ капитан. Я сама виноватая…
— Зачем ты так, Галочка? Мы обязательно встретимся. — я приеду. Обязательно. Жди моих писем.
И это он выговорил не тем голосом. Душа у нее опять заболела, и Галя глухо отозвалась:
— Авось дождусь. Ладно, пойду я, товарищ капитан. Меня хватиться могут. На дежурстве все же…
Он вроде бы только и ожидал этих слов. Наспех поцеловал и вышел. Галя стояла посреди сестринской, опустошенная и униженная. Все не верилось, что так случилось. Не могло, не должно было этого быть. Чудилось, капитан Стригунов стоит за дверью, он вот-вот войдет, станет просить прощения, скажет, что по-прежнему любит ее, что на него нашло затмение и ему жизнь будет не в радость, пока она его не простит. Голос у него сделается прежним, и глядеть на нее он станет прежними глазами, ласковыми и любящими. Она, ясное дело, тотчас простит его. Ежели человек тебе люб, зачем долго в душе обиду таить? Алексей улыбнется знакомой, молодящей его улыбкой, и все тотчас сделается таким же, как и накануне, как всегда.
Напрасно, однако, Галя старалась не замечать времени — Алеша не возвращался. И она подумала, что сама навсегда оттолкнула любимого. К чему было после-то попрекать его? Знала ведь уже, что это их последняя ночь. И не к другой он пришел, а к ней. Родилась было мысль, что ежели в час прощания капитан Стригунов хотел от нее только этого, то его любовь не идет ни в какое сравнение с ее самозабвенным чувством…
В дверь «вокзала» Галя вошла точно во сне. Присела у столика в углу, стала перебирать медикаменты, тщетно силясь вспомнить, зачем они ей понадобились. Внезапно донеслись от эстрады странные, непривычные звуки. Не то писк, не то кошачье мяуканье. Надо было пойти туда, откуда шли звуки. Она поднялась на возвышение, безошибочно остановилась у кровати Геворкяна. Раненый вцепился зубами в подушку и по-звериному рвал ее. Стонал, сопел, повизгивал. Повязка на голове сбилась к затылку, обнажив отверстие в черепе.
Галя тотчас отправила санитара за капитаном Тульчиной, дежурным врачом, а сама принялась вырывать подушку из оскаленного рта Сурена. Тянула скользкую от слюны и пены наволочку и со стыдом сознавала, что ей совершенно безразлична участь раненого.
Пришла Любовь Михайловна. Втроем — врач, санитар и она — кое-как успокоили Геворкяна. Галя, укрепила на его голове повязку, ввела по распоряжению капитана Тульчиной пантопон. А врач, уходя, приказала Гале никуда с возвышения не отлучаться. В случае нужды немедленно вызвать ее.
Галя присела на краешек Суреновой кровати и тотчас позабыла о нем. Стала размышлять об Алексее. Неужто все было обманом? Да нет же, любил ее Алексей, любил! Может ли человек так притворяться? Нет, нет! Зачем ему было обманывать ее? Мало ли в госпитале сестер красивее, с которыми мужику куда проще? И особо ухаживать нет нужды, и стихов не надо, и никаких обещаний не ждут. Вот хотя бы Томка. Года полтора они вместе, а скольких подруга сменила!..
За что же с ней, с Галей, он так-то? Господи, она любила его всей душой. Себя позабыла, можно сказать. А он? Да нет, неправда! Алеша любит ее. Зря она так о нем, зря. Он и сам сейчас, должно быть, раскаивается. Галя вообразила, как Алеша лежит в офицерской палате на первом этаже, лежит с открытыми глазами, терзаясь и проклиная себя. Или, быть может, ходит взад-вперед по безлюдному коридору с папиросой в зубах? Господи, как она его понимала! Горше всего было сидеть на кровати Сурена, как в заточении. Не могла она пойти вниз, не могла успокоить любимого, сказать, что никакой обиды у нее в душе нет, что между ними все осталось прежним…
И без того притаившийся курортный городок по утрам выглядел и вовсе безлюдным. Обитатели этих ухоженных белостенных домиков не свыклись покуда с тем, что здесь более не хозяйничают немцы, и предпочитали до поры до времени выжидать и присматриваться. Наслушались, ясное дело, россказней о «жестокостях большевиков». Ежели и встретится Гале, случалось, на улице прохожий — подросток, старик, женщина (непременно с белой нарукавной повязкой — знаком капитуляции), — то при виде девушки в советской военной форме с погонами старшего сержанта, в сапожках и пилотке, они норовят проскользнуть мимо, не привлекая внимания. Обыкновенно это задевало Галю: «Отчего они нас боятся? Мы не убиваем, не грабим, не угоняем в неволю. Уж могли бы, верно, увидеть собственными глазами. Отчего же они нас боятся?» Ответа, разумного и убедительного, не было, и Галя, ожесточаясь, думала: «Не нас они боятся. Памяти своей, грехов своих перед нами боятся…»