— А ты думаешь, влезет? — озабоченно спросил Оська.
— Погоди, сейчас попробую, — сказал я и, засучив выше локтя рукав рубашки, опустил руку в дупло.
«А вдруг ужалит змея?»
Прошлым летом в этом дупле было гнездо удода. Я не знал об этом и однажды, засунув руку в дупло, здорово напугался. Удод, который сидел на яйцах, зашипел, как гадюка, и, когда я выдернул руку, с шумом выпорхнул из дупла перед самым моим носом, пестрый, юркий, с разноцветным хохолком на голове.
Сейчас дупло пустует. Я нащупываю мягкие, прелые листья, труху, остатки прошлогоднего гнезда.
Засовываю револьвер в отверстие дупла.
«А что, если Стах найдет его здесь, в дупле? — подумал я. — Перелезет через забор, начнет рыскать по огороду, подойдет случайно к груше, засунет руку — и всё. Будет обидно: столько хлопот — и вдруг всё даром, да еще насмехаться станет».
— Нет, — сказал я Оське, — здесь опасно. Давай уж лучше закопаем его в земле под большой плитой!
Советуемся. Оська тоже передумал прятать наган в дупле.
Ступая осторожно, чтобы не раздавить огурцы и усики тыкв, уходим в глубину огорода. У самого забора растут одни только тыквы. Они раскинули свои стебли по земле.
«А что, если запрятать револьвер в тыкву?»
Говорю об этом Оське. Он тихонько смеется.
Досадно слышать его смех.
— Подумай лучше! Не будь дураком! — прошептал я Оське.
Помолчав немного, Оська соглашается со мной. Согнувшись, мы бродим по грядам. Похоже, что мы воры и крадем огурцы.
Стараясь не шуметь, перешептываясь друг с другом, мы ощупываем одну за другой холодные, скользкие тыквы. Ищем тыкву побольше. Тыквенная ботва, колючая, как осот, колет нам ноги; изредка похрустывают под ногами пустотелые трубочки тыквенных листьев.
— Гайда сюда! — радостно прошептал издали Оська.
Подползая к нему и вглядываясь в темноту, вижу: Оська почти лежит на большой, пудовой тыкве.
— В ней заховаем?
— А большей и не сыскать!
Вынимаю из кармана перочинный нож. Тыква лежит на боку, слегка продолговатая, большая, белеющая в темноте.
Перевернув тыкву, я всаживаю ей в бок нож. Он уходит в тыквенное мясо почти по рукоятку.
Понатужился. Вырезаю в тыкве четырехугольник.
Черное оконце сразу проступает в белом боку тыквы. Опускаю в него руку. Внутри мокро, холодно. Я отрываю от толстых стенок тыквы семечки и скользкие волокна. Бросаю несколько горстей этой тыквенной требухи в свою фуражку. Оставлять внутренности тыквы здесь же рядом, на земле, нельзя — сразу могут догадаться, в чем дело.
Когда тыква почти пуста в середине, беру обмотанный тряпками наган и засовываю его внутрь. Он лезет с трудом — оконце вырезано малое. Я с силой вталкиваю наган в тыкву, почти забиваю его туда ладонью.
Наконец весь он скрывается внутри тыквы и неудобно ложится в ней поперек.
Чтобы получше закрыть белые тряпки, в которые замотан наган, я на ощупь срываю колючий тыквенный лист, мну его и тоже пихаю в тыкву и затыкаю темное оконце вырезанным квадратиком. Перевернув тыкву вырезом к земле, шепчу:
— Заховал! Готово!
Снова шуршим листьями. Вот перелаз. Раз, два — и мы на той стороне плетня, уже во дворе.
Каменные плиты во дворе теплые и гладкие. Их приятно поглаживать босой ногой. Не уколешься, как в огороде. Там ходишь ощупью и думаешь — вот-вот загонишь в ногу занозу. А здесь стоять спокойно, приятно, как в комнате на гладком глиняном полу. Ночь теплая, черная и густая.
Поет сверчок в каменном заборе. Потюрчит, потюрчит, потом вздохнет и умолкнет на минуту — прислушивается; затем, отдохнув, снова затянет свою длинную ночную песню.
Кролик тяжело прыгнул, застучал лапами по днищу клетки в закрытом сарае. Чего он не спит, усатый, розовоглазый трус? Совсем близко, почти над головой тихо жужжа, пролетел жук-рогач, чуть не коснувшись моих волос жестким крылом.
Мы стоим у низенького плетня, поглядывая в огород. Тыква не видна отсюда. Да разве можно ее увидеть в такой темноте? Круглая шапка листьев высокой груши и та чуть чернеет на синем, усыпанном чистыми звездами небе. В щели забора, который отделяет теткин огород от усадьбы Гржибовских, пробивается свет. Гости колбасника еще не ушли, всё так же раскрыты освещенные окна. Граммофон уже умолк, слышно только, как звенит посуда и едва доносится сюда, к нам, чей-то глухой, ворчливый голос.
Наверно, это пан Гржибовский рассказывает сыну, как они жили здесь без него при большевиках.
Слева — дощатые двери крольчатника, вправо — светлый фасад теткиного домика. Он примыкает к огороду, так что из окон спальни при случае можно прыгать прямо в огород.