Тетка молча смотрела то на него, то на тыкву.
— «Поросенок, поросенок»! — помолчав, уже добрее сказала она. — А зачем напаскудили у ворот? Не могли шелуху на смитник выбросить, — обязательно надо под ноги!.. «Поросенок…» Сами вы поросята хорошие…
— Куда ты дел наган? Кто тебя просил? Лезет тоже не в свое дело! — со злостью набросился я на Оську, как только мы выбежали на двор.
— Ты тише… не лайся, чудак… — спокойно, улыбаясь, ответил Оська. — Никто нагана не вытаскивал. Я нарочно разрезал другую тыкву и принес ее тетке, чтобы она сама не пошла на огород. И весь стебель разжевал сам зубами: пусть думает, что поросенок… Во рту сейчас зелени полно, наелся, как корова, даже оскома берет — тьфу!.. — И Оська сплюнул на землю зеленым.
— А наша тыква лежит?
— Лежит, — ответил Оська.
Только обманули Марью Афанасьевну — обнаруживаем слежку за собой.
Дважды из усадьбы Гржибовских кто-то крадучись подходит к забору и смотрит через щель на нашу сторону.
Делаем вид, что ничего не замечаем, смеемся, поем песни.
Что ему нужно? Ведь это, наверно, Стах. С какой стати он подглядывает за нами?
После обеда Стах появляется на улице.
Он подстрижен — это, наверно, Марко подстриг его: у Марко есть хорошая машинка для стрижки.
Он вымыт, и его синяя с белыми горошинками бумазейная рубаха подпоясана кавказским ремнем. В левой руке Стах несет круглый, видимо недавно сорванный подсолнух. С гордым видом, не замечая нас, не здороваясь, Стах, лузгая семечки, проходит по тротуару под самым нашим забором.
Он шагает ровно, важно, а пройдя мимо калитки, опускает подсолнух вниз и насвистывает знакомую песню: «Ой, жаль, жаль, ii люди вiзьмуть». Он даже не сказал «добридень». В его походке и в лихом свисте «Ой, жаль, жаль…» скрыта угроза: «Погодите, погодите, я вам покажу!»
Ночью, когда мы крепко спим на просторной отцовской кровати, в дверь стучат.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Лежу с закрытыми глазами, слушаю. Тихо. Стучать перестали.
Оська равномерно посапывает у меня под боком; он теплый и спит, свернувшись калачиком.
«Чепуха, мне приснилось. Это, наверно, не у нас!» — не открывая глаз, подумал я и, повернувшись на левый бок, прижался к мягкой подушке, чтобы заснуть снова — сладко, непробудно — уже до самого утра.
Но в это время стук, сердитый, настойчивый, снова раздался в сенцах. Сильно толкаю Оську:
— Проснись, стучатся!
Вздрогнув, Оська вскакивает, трет ладонью лицо и, сидя на кровати, жалобным, плаксивым голосом спрашивает:
— Где стучат? Кто стучит?
— Вот опять… Послушай!
Да, стучатся. Мы слышим, как лязгает под настойчивыми ударами чьей-то тяжелой руки дверная ручка.
— Тетя, тетя! — закричал я Марье Афанасьевне.
— Я чую. Лежите тише! — ответила из темноты тетка. Притаив дыхание, мы с Оськой жмемся друг к другу. Опять тихо. Может, ушли? Если бы ушли!
Но вот шаги: кто-то подходит к нашему окну.
Слышно, как скрипят сапоги, стучат на каменных плитах двора чьи-то твердые каблуки.
Кто это?
…И вдруг звякнуло оконное стекло.
Со страшной силой стучат в оконную перекладину. Все оконные стекла задребезжали.
Вот-вот они вылетят на деревянный пол, и распахнется тогда ставня, с глухим треском полетят цветочные горшки с подоконника, и мы увидим лицо этого неизвестного нам, чужого человека, который стоит сейчас в нескольких шагах от нас и раз за разом, догоняя одним ударом другой, бьет кулаком в оконную раму.
Страшно!
Куда бы спрятаться?
И некого позвать на помощь — соседние улицы пусты, все спят, позакрывались с вечера на крепкие засовы, а если и услышат наш крик, все равно побоятся выйти.
Тетушка надевает впотьмах платье и идет открывать. Мы с Оськой спрыгиваем на пол и бежим за ней. Нам жутко оставаться в спальне.
А стук усиливается! Дверь и окно одновременно глухо дребезжат под ударами упрямых, злых рук, и когда тетушка, выйдя в сени, окликает пришельцев, этот стук заглушает ее голос. Она переспрашивает.
— Открывай! С обыском! — закричали со двора.
Тетушка растерянно ищет в кухне на полке спички и, найдя, зажигает коптилку. Подойдя к порогу, она отбрасывает щеколду. В это время снаружи рвут на себя дверь так сильно, что тетушка чуть не выскакивает с ней вместе во двор.
В одних кальсонах, без рубашек, полуголые, озябшие, стоим мы у печки и смотрим на двор. Оттуда, из темных сеней, в полуосвещенную кухню вваливаются три петлюровца. Ночью они еще страшнее. У них злые небритые лица, и входят они на кухню, как в свой дом, громко стуча сапогами, совсем не обращая внимания на нас. Один из них, в коричневой чемерке, словно посох, держит на весу в правой руке карабин.