— Вы когда-нибудь видели, на что у них идет кора? — поинтересовался Голос.
Миро покачал головой. У него не было слов.
Теперь вперед выступил Стрела, тоже что-то тихо напевая. Свинкс водил пальцами по стволу, словно указывая, какой должна быть длина и ширина каждого лука. Миро видел, как на стволе проступают линии, как трещит, сжимается и расходится древесина, а через мгновение в углублении ствола уже лежал лук — прекрасный лук из полированного дерева.
Теперь свинксы подходили к дереву по очереди, пели свои песни и чертили на стволе. А потом отходили с новыми дубинками, луками, стрелами, легкими ножами с тонкими лезвиями, длинными прутьями для корзин. Под конец, когда ствол сократился наполовину, все отступили назад и запели хором. Ствол задрожал и рассыпался на десяток длинных, ровных жердей. Дерево исчезло.
Человек медленно вышел вперед и опустился на колени рядом с жердями. Очень нежно положил руку на ближайшую. Потом откинул голову и начал петь. Одна мелодия, без слов, самая печальная песня, которую доводилось слышать Миро. Песня не кончалась, пел только Человек, и через несколько минут Миро заметил, что остальные свинксы смотрят на него и чего-то ждут.
Потом Мандачува подошел к нему и прошептал:
— Пожалуйста. Будет хорошо, если ты тоже споешь для брата.
— Я не знаю как, — ответил Миро. Им овладели страх и беспомощность.
— Он отдал жизнь, — сказал Мандачува, — чтобы ответить на твой вопрос.
«Ответил на один, а породил тысячу», — подумал Миро, но все же шагнул вперед, встал на колени рядом с Человеком, коснулся пальцами той же холодной гладкой деревяшки, которую сжимал свинкс, запрокинул голову и дал своему голосу свободу, сначала медленно и неуверенно, нарушая мелодию и ритм, не слыша себя. Потом Миро понял цель этой странной песни, ощутил рукой смерть дерева, и его голос стал громким и сильным, столкнулся в воздухе с голосом Человека, оплакал гибель брата, поблагодарил его за самопожертвование, обещал использовать его смерть на благо племени, жен, детей, братьев, для их жизни и процветания. Вот в чем был смысл песни, смысл гибели дерева, и, когда песня закончилась. Миро наклонился, коснулся лицом холодной поверхности дерева и прошептал слова прощения — те самые, что шептал он на склоне холма над телом Либо пять лет назад.
15. РЕЧЬ
Человек: А почему другие люди не приходят, чтобы встретиться с нами?
Миро: Мы единственные, кому позволено проходить через ворота.
Человек: А почему бы им просто не перелезть через ограду?
Миро: Разве никто из вас не касался ограды? (Человек не ответил.) Это очень больно. Когда кто-то пытается перелезть, все его тело болит, очень сильно болит. Все сразу.
Человек: Это глупо. Разве трава не растет по обе стороны ограды?
Солнце всего час как встало над горизонтом, когда мэр Босквинья поднялась по ступенькам в личные покои епископа Перегрино, расположенные при соборе. Дом и Дона Кристанес, угрюмые и встревоженные, пришли всего за несколько минут до нее. А вот епископ Перегрино выглядел вполне довольным собой. Он всегда радовался, когда политические и религиозные лидеры Милагра собирались под его крышей. То, что совет созвала Босквинья, не имело значения. Перегрино нравилось хоть недолго чувствовать себя хозяином колонии.
Босквинья приветствовала всех, однако в предложенное кресло сесть отказалась. Вместо этого она подошла к терминалу епископа и загнала туда подготовленную ею программу. В воздухе над терминалом появился ряд кубиков, которые шли слоями. Самый высокий столбец состоял из трех слоев. Верхняя половина столбцов — красная, нижняя — голубая.
— Очень красиво, — сказал епископ.
Босквинья обернулась к Дому Кристано.
— Узнаете?
Он покачал головой:
— Но, кажется, догадываюсь, о чем мы будем говорить.
Дона Кристан чуть подалась вперед в своем кресле:
— Мы можем хоть где-нибудь спрятать то, что хотим сохранить?
Выражение легкого удовольствия сползло с лица епископа Перегрино.
— Я не знаю, зачем мы здесь собрались.
Босквинья повернулась на стуле:
— Я была очень молода, когда меня назначили губернатором колонии на Лузитании. Это была великая честь, это значило, что мне доверяют. Я с самого детства прилежно изучала искусство управления обществом и социальные системы, хорошо зарекомендовала себя во время стажировки на Опорто. И как это Комитет умудрился проглядеть, что я подозрительно склонна к обману и шовинистка до мозга костей?
— Мы научились ценить все ваши достоинства, — сказал епископ Перегрино.
Босквинья улыбнулась:
— Мой шовинизм проявился в том, что, оказавшись на посту губернатора колонии, я поставила интересы Лузитании выше интересов Ста Миров и этого чертова Звездного Конгресса. Склонность ко лжи заставила меня изо дня в день убеждать начальство, что я всецело предана Конгрессу. А моя подозрительность всю жизнь шептала мне на ухо, что наш дорогой Конгресс никогда не предоставит Лузитании и сотой доли той независимости, которой пользуются остальные планеты союза.
— Конечно, нет, — отозвался епископ Перегрино. — Мы же колония.
— Мы даже не колония, — возразила Босквинья. — Мы, знаете ли, эксперимент. Я изучила нашу партию, лицензию и весь пакет относящихся к нам постановлений Конгресса и обнаружила, что законы о защите прав человека на нас не распространяются. Я выяснила, что Комитет в любую минуту может получить неограниченный доступ к файлам любого гражданина и любой организации Лузитании.
Епископ нахмурился:
— Вы хотите сказать, что у Комитета есть право вламываться в конфиденциальные записи Церкви?
— О, — сказала Босквинья, — еще один шовинист.
— У Церкви есть права, даже Звездный Кодекс…
— Не кричите на меня. Я тут ни при чем.
— Вы не предупредили меня.
— Если бы я сказала вам, вы подали бы протест, — они сделали бы вид, что отступают, потом вернулись бы тайком, а я не смогла бы сделать то, что сделала.
— Что именно?
— Вот эту программу. Она отслеживает все попытки влезть в наши файлы через анзибль.
Дом Кристано хмыкнул:
— Такие номера противозаконны, госпожа мэр.
— Знаю. Как я уже говорила, у меня много тайных пороков. Но моя программа никого пока не ловила — парочка файлов, каждый раз когда свинксы убивают ксенолога, но этого следовало ожидать. А больше ничего серьезного. Серьезное началось четыре дня назад.
— Когда прибыл Голос Тех, Кого Нет, — вставил епископ Перегрино.
«М-да, для епископа день появления Голоса явно стал памятной датой, он даже время от нее отсчитывает», — раздраженно подумала Босквинья.
— Три дня назад, — сказала она, — по анзиблю запустили программу наблюдения. Очень, надо сказать, интересную программу. — Она нажала на клавишу, и картина в воздухе изменилась. Теперь на схеме остались только высшие уровни, вернее, только их часть. — Они просмотрели все, что имело хоть какое-то отношение к ксенологам и ксенобиологам Милагра. Программа просто игнорировала нашу защиту, как будто ее там и вовсе не было. Все, что касается открытий, и все, что касается личной жизни. И да, епископ Перегрино, тогда я тоже подумала, да и сейчас так считаю, что это имеет непосредственное отношение к Голосу.
— Но он не может пользоваться таким влиянием в Звездном Конгрессе, — забеспокоился епископ.
Дом Кристано покачал головой:
— Сан-Анжело однажды записал… в своем личном дневнике… Его никто не читает, кроме нас, Детей Разума Христова…
Епископ с неожиданной живостью повернулся к нему:
— Значит, у Детей Разума хранятся тайные записи Сан-Анжело!
— Они не засекречены, — ответила Дона Кристан. — Просто они довольно скучны. Его дневники может прочесть всякий, но только у нас хватает терпения.