Тихо белела гемма в изрубленных руках, стонали раны, неистово ломило живот, жаждущий пищи, а он всё ещё думал, вспоминал...
Как нелепо и бесполезно он тогда притворился сумасшедшим, когда не желал бросать любимую Пенелопу, не хотел идти на эту проклятую войну. Как не удалась ему роль безумца: шутовской колпак, плуг, соль, падавшая во взрыхлённую землю - когда на эту же землю, под острые клинья плуга бросили маленького Телемаха... И всё оборвалось в нём....
Еще долго в ночи будут ему сниться сечи, трупы, головы, отрубленные руки и кровь, раны, избитый Терсит. Но всегда с гордостью он будет вспоминать удачную свою находку - деревянного коня. Туда уместился отряд храбрецов - сорвиголов, сделавших свое дело. И когда ахеяне, подчиняясь его требованиям, недолго провозившись в лесу с этим конем, ушли, свернув лагерь, спрятавшись за остров, то наивные глупые троянцы, купившись на «щедрый дар», сломав часть стены, затащили коня с опасным брюхом в город. Смерть тогда будет торжествовать над уставшим городом три ночи. Будет бушевать огонь, сыпаться золото, будут воины тянуть амфоры, мешки с добычей, будут подвергаться поруганью женщины. А Менелай, найдя свою ветреную Елену, отрубит её золотые волосы и покажет воинам, а потом, подхватив пленницу на плечо, гордо понесёт её на корабль...
«Эх, Менелай, Менелай, в недобрый час позвал я тебя, когда финикийцы осаждали Итаку. Зачем такая помощь, за которую нужно так страшно расплачиваться? И долго ещё будут видеться во снах любимые и дорогие Пенелопа и Телемах. И трупы, и страшное зарево пожара над крепкостенной Троей».
***
Одиссей очнулся от тяжких раздумий из-за кликов звавших его спутников.
Одни матросы нашли в чаще хорошую добычу - диких свиней, другие обнаружили в скалах птичьи гнезда и радостно, бережно несли пятнистые яйца и трепыхающихся подбитых птиц. Тут же разделывали их, выбирая внутренности, обдирая перья. Птичий пух путался в курчавых волосах и бородах, пальцы и одежда были липкими от крови. Носили сухие ветки, тянули обломанные бурей стволы деревьев, плавник, выброшенный морем.
Со скрипом вспарывая воздух запылал костёр, глотая твердые ветки.
Когда пиршество было в разгаре, Одиссей подсел к огню, слушая весёлую болтовню воинов, вспоминавших прошедшие бои.
Блестели глаза, хрустели челюсти, волновалось море рук и пальцев, обтиравших жир об одежду. Сверкали зубами лица и провалами бездны обозначались беззубые рты.
Одиссей обгладывал огромный кусок и весело судачил с Криксом о вчерашнем разделе воинской добычи.
Вернулись с рыбной ловли пять человек уставшие и разочарованные. Они ничего не поймали - здешнее море не отдавало обитателей своих глубин. Один из пришедших хромал от укуса неведомой рыбы. Пришедшие набросились на еду.
Одиссей разрешил открыть огромный бурдюк с вином. Вскоре на таинственном берегу среди сгущающихся сумерек послышались бойкие, весёлые, а затем заунывные мелодии. Походные, победные, маршевые песни сменялись мелодиями, выражавшими тоску по любимым.
И вот перебирая струны лиры старый Паисий затянул песню, славящую Посейдона. Долго слушали его ахеяне, опустив головы, пока не крикнул Одиссей:
- Хватит Паисий грусти и печали! Много мы видели её в нашей жизни. И хватит этих пышных славословий в честь трусливых богов. Не с их помощью, а сами одержали мы славную победу! Наша сила, ратное умение и умные головы помогли нам.
Замолк Паисий и как будто в ответ на этот вызов подул ветерок, перерастая в гул, развевая волосы людей. Зашумел, закачался невдалеке лес, а шум прибоя, неистово бьющегося о скалы, долетал и сюда.
Пора было позаботиться о ночлеге, ибо тени сгущались, и вечерние звёзды уже просеялись на небосклоне.