Одиссей отдавал распоряжения, но не все они выполнялись - уставшие люди вышли из-под контроля. Многие пили, смеялись, падая тут же на берегу, другие хватали вертлявых пленниц - рабынь, и только окрики Крикса да щёлканье плети приводили кое-кого в чувство.
***
Зашедши в свой шатёр, Одиссей наконец-то остался один. Устало опустился на ложе.
Гудели онемевшие члены, в голове мелькали, вертелись лица и обрывки песен.
При свете масляного светильника он посмотрел на славную гемму. Вспомнился шум свадебного пира. А потом была вот такая же тишина в доме и обнажённая Пенелопа с чёрными волосами, разлитыми тяжёлыми волнами по плечам, предстала перед ним. И он стоял совершенно нагим перед нею, стесняясь как ребенок. Потом, осмелев, взял в руки чёрную прядь, и острая искра от её пламени зажгла его...
...Одиссей вздрогнул.
Явилась рабыня - нубийка, тоненькая юркая девушка. Она стала разминать его тело худенькими, но цепкими руками, а он вновь погрузился в воспоминания.
Видел добрую улыбку Пенелопы, её чистые глаза, вспоминал её пышные бёдра, дугами расходящиеся от мягкого округлого живота... Тогда он целовал этот живот, радовался, ожидая наследника. Вспомнил её предродовые муки, рождение сына - смысла его жизни, продолжателя его рода...
Так постепенно уснул Одиссей, а нубийка присела, наблюдая дыхание тяжёлого тела, а затем, дунув на светильник, тихо легла рядом.
Где-то шумело море, ветер хлопал, вздымал стены шатра, и протяжно шумел лес.
***
Одиссей проснулся от едва слышного звука неясного происхождения. Тёплые руки рабыни обвивали его тело. Осторожно освободившись, он встал, разминая руки и вслушиваясь. Ему почудился звук далекого голоса, до боли знакомого. Но что это был за голос? Он снова лёг. Вслушивался в наружные шумы, но различал лишь прибой да писк птенцов в гнёздах на скалах.
Сон не возвращался. Невидимая, слившаяся с темнотой девушка спала, слышно было лишь её дыхание.
Одиссей быстро встал, оделся, дотронулся до меча, но в последний момент передумал. Взяв с собою лишь тонкий бронзовый кинжал, шагнул под ночное небо.
Общий храп, бормотание во сне были музыкой спящих. У ближайшего костра стояли двое, третий, свернувшись калачиком, спал у огня.
- Обошли берег, тут столько поваленных деревьев, ногу можно сломать. Но вроде всё спокойно, - доложил старший караула.
- На том конце не спят? - Одиссей наугад ткнул в сторону.
- Сидят у костра. Боятся рёва зверей в чаще.
- Не слышали голоса, похожего то ли на женский, то ли на детский?
Караульный дернул плечами, а его напарник покачал головой.
Пламя костра блистало в их начищенных гребенчатых шлемах. Издалека донёсся вой, и вновь всё стихло - только шелест волн, перекличка птиц, шорох леса и треск цикад нарушали тишину.
Одиссей пошел наугад во тьму.
Лес кое-где горел искорками неведомых глаз. Одиссей не мог забыть услышанного голоса и вдруг вспомнил: так протяжно пела Пенелопа, когда пряла.
***
Он помнил её ловкие тонкие пальцы и печальное тихое пение. Помнил, как она пела над колыбелью Телемаха и руки её, наливавшие в чашу молока.
Молоко льётся, а она наклонилась, выставив тонкую шею, за отворотом пеплоса видна трепетная молодая грудь. Он помнил эту грудь с синими прожилками, когда она кормила малыша.
Постепенно рассветало, тьма раздвигалась, а он шел во влажной траве, и плащ его цеплялся за ветки кустов и деревьев. В задумчивости он миновал рощу и стал подниматься на вершину. Под самый конец - карабкался, царапая руки, срываясь, но всё же, опершись о камень, встал на твердой площадке. Его волосы охватил ветер и разметал по плечам, а плащ надулся как парус. Одиссей задохнулся, глядя в молочно-серую даль.
Далеко шумело гранитное море - неведомое, страшное, в глубине плескались посейдоновы полчища. Впереди лежали густые бесконечные леса, сзади - скалы, и чайки кружились над ними.
***
Он вспомнил последнюю ночь в Трое, охватившую его радость при виде богатой захваченной добычи. Груды золота, драгоценных камней, украшений, делали его одним из богатейших людей мира, равным Крезу, а быть может и бессмертному Гадесу. Но сейчас, когда он грустил по Пенелопе и тысячи стадий разделяли их, он стал отчётливо понимать, как глупа и низменна алчность, жажда наживы. Ему стали ненужными эти богатства. Он с готовностью отдал бы всё золото в обмен на то, чтобы сейчас обнять Пенелопу и сына.
Как же он был глуп, как глупы люди! Ведь нет ничего дороже Человека, родной души! Нет ничего выше Любви!
Он стоял на горе, будто возвышаясь над суетой и горько улыбался. Можно быть богаче самих бессмертных богов, но не быть счастливым. Счастье оказывается так просто, но понять и осознать его очень сложно. И стоит оно очень дорого. Скорее всего оно бесценно, ибо купить его невозможно.