- А потоп - к пожару, - сказала успокоительно Елизавета, предлагая всем уже с веселой стороны посмотреть на ситуацию.
"А флюктуация к инсинуации", - завершил гонку созвучий Гамлет. Он хотел нырнуть опять в размышления, но тут Елизавета его под столом увесисто двинула, что в переводе со старостуденческого означало: "Скажи что-то срочно жизнеотвлекающее!"
- Люда, слушай... вчера жена ходила в психобольницу. Так там два Якубовича сидят в одной палате! Нет, она не за помощью обратилась - подругу навещала. Уже там один Путин есть. Парочка Милошовичей, Ельциных полно, перепроизводство... Но нет ни одного редактора газеты. Не такая уж это должность, чтоб с ума сходить.
- Эльбрусович, Эльбрусович! - просохнув глазами, сказала Людовик. Можно, я буду звать тебя "Эль"?
- Нет, нельзя - в семитских языках это "Бог", а мне... а здесь нужно быть аккуратнее.
Людовик уж совсем снисходительно на него посмотрела. Разве он понимает, что в случае успеха Степняка на выборах Грицько мог бы ее высоко поднять! Информационный холдинг это что! Она могла бы стать телезвездой. Тогда и в психушке появились бы две-три Люды Клюевых.
Тут пришел Витя со своей статьей - зубасто-бородатый. "Мерзлые пляски" - так назвал он свой репортаж о дне города. Гамлет покорно вздохнул и начал читать. "Вот и ноябрь обрушился на город. Снег вкусно захрустел под ногами..." Кирюта спросила, когда Витя ушел на чаепитие:
- Опять он начал "наступила зима - листья захрустели под жопой"? Вычеркивай все, Людовик разрешает.
Гамлет коротко простонал в нос: на празднике была давка, все бросились за пивом, оказалось много обмороженных, какая-то ходынка уральская! Гамлет понимал, что придумывать Витя не имеет права - на газету в суд подадут. Но он освещает только одну сторону... но хотя бы борется за свою широкость: букет из слов он распустит в начале статьи (погода, запахи пьянящие-трезвящие...). Этот букет вырвут безжалостно тупые руки корректоров, но он-то знает, что будет и дальше так же бороться за себя, выступая из шершавых твердых рамок газеты. Он подписывал все статьи псевдонимом "Варфоломей Пиритов". Пирит - спутник алмаза.
Тут снова - сразу из открывшейся двери махнула на середину комнаты Людовик, в воздушных ударных струях за нею отчаянно барахталась старушка, не теряя, однако, бойкого и острого выражения лица.
- Елизавета, - сказала Людовик значительным голосом. - Вот Григорьевна хочет внести предложения, чтобы "Голос" был еще лучше.
И, отступив за спину старушки, она помаячила им разнообразно: мол, почтительно выслушайте и очень нежно вытолкните.
Ну, Григорьевна, конечно, приняла все естественно - так и надо обращаться с САМИМ подписчиком газеты! Она шустро заняла кресло и посмотрела боком на всех. Гамлету показалось, что, если бы у нее был клюв, она бы немножко почистилась.
- А в названии какого европейского города есть колокольный звон?
- Бонн, - сказал потерянно Гамлет.
- Лиссабон, - вторила ему Кирюта.
Разминка прошла успешно. Григорьевна завозилась, как на насесте:
- Мне ваша газета очень нравится, только кроссвордиста вам сменить бы...
- Спасибо, до свидания, - сказала Елизавета, и невидимый венок из цветов фиолетового горошка вдруг отвердел и только для Гамлета заметно превратился в боевой титановый шлем омоновца.
Пока шел этот весь разговор со старушкой, Людовик мягко, крадучись, просочилась в дверь, а теперь снова грохнуло - Людовик возникла посреди кабинета, и с нее посыпались листки статей, устилая столы Кирюты и Гамлета.
"Здесь сократить, ребята", "Здесь название придумать и картинки подыскать", "И прошу на листках не трахаться!" Вея запахом турецкого мыла и собственных секретов, Людовик ушла. Психика бесконечно резиновая.
Быстро же она собралась, думал Гамлет. Он посмотрел на часы: оказывается, уже за окном страшная темнота, тоже такая резиновая. Он решил позвонить домой. Жена, счастливая, частила:
- Купили в ломбарде Игнату куртку, брюки, свитер, все очень дешево, представляешь: итальянские брюки, новые, всего за тридцать рублей!.. Уже я Чупракову звонила: завтра поведу Игната на работу устраиваться.
- А может, он сам добредет? Поверни его в сторону Чупракова, легким толчком придай нужное ускорение.
- Так он же потом вернется, наврет: Чупраков косо посмотрел, а компьютер не так мигнул...
Навсегда, это уже навсегда, думал Гамлет. А жена почувствовала, в какую сторону он начал мыслить, и поспешно добавила:
- А тебе я купила две бутылки пива. Хотела было килограмм гречки, а она подорожала на четыре рубля. Мне на гречу не хватило.
- Так от пива гречка-то уже не подешевеет, - хозяйственно буркнул он, но - положив трубку - повеселел: "Если б гречка не подорожала, я бы вообще этого пива не увидел".
- Вот эту информульку переделай и иди, - разрешила Елизавета.
"Вблизи Урала нашли древнегреческую статую", - начал он читать.
- И сердце биться перестало, - кисло сказал Гамлет. - Эта инфор-мулька надолго. "Как ни странно, но иногда археологи находят на территории нашего региона следы древнегреческой культуры..." - перевел он. И тут вдруг снова улетел в страну вечного, плавно загибающего на небо. "А ведь в растерянности-то быть очень выгодно! Я растерян, растерян, и ничего не буду делать! А ты выбери себя не растерянным - если сил не хватает, попроси свыше". Тут слышит Гамлет, что кто-то его тихонько окликает. Оказывается, он уже на улице, а его окликает человек без рук. "А у меня ничего нет", подумал он виновато. А инвалид попросил, дохнув перегаром: "Вот эти деньги из коробки, пожалуйста, ссыпьте мне в карман". Ему, Гамлету, хорошо стало, что нищий выбрал его, а не кого-то. Он задумался и вдруг опять оказался дома. Вита сунула брыластую голову ему в руку: сколько тебя ждать - давай теперь гладь, а об Игнате не думай, а то я его так тяпну!
- Ну, хорошо, уговорила, не буду думать, тогда неси пиво, хочу загулять!
А она глядела на него, виновато повесив хвост: "Рада бы, да рук нету".
Дело в том, что пиво - один из тех немногих случаев, когда отца семейства не трогают на кухне и он защищен от всего такой шипящей белоснежной броней пены. Он любил поболтать напитком в стакане, чтобы такие узоры хокусаевские на стенках нависли. Но спираль жизни больно цепляет. В три часа ночи позвонил друг Штыков и закричал:
- Гамлет, Гамлет, как вообще стало ужасно!
Со Штыковым Гамлет дружил лет тридцать. Тот очень любил словами мять и комкать образ мира. Вот так он мир, как бумагу, с удовольствием комкал, а потом оглянулся и заметил, что стало неуютно жить. Он попытался морщины мира разгладить, но силы-то уже ушли на предыдущие наслаждения. Летом он ходил в геологические партии, зимой пил и писал стихи, на этом основании он считал себя вторым Бродским.
- Я тебе, Штыков, скажу очень простую вещь: надо в церковь сходить.
- Ой, как ты глуп, Эльбрусович! В церковь!
- Да, конечно, я тут глупо спал, и в три часа ночи прозвучал твой умный звонок...
- В самом деле, ты добрый, добрый, трубку не бросил... Но все как-то бессмысленно. Я говорю вообще!
- Штыков, слушай, ты сегодня, наверное, пил в большой смеси все? Не сбивай меня. Да, я был на презентации... и вдруг почувствовал вызов. Агрессивный вызов пустоты! В это время я плясал с тремя корреспондентками.
Гамлет все понял:
- А твой друго-враг позвонил жене? И красивая дубовая скалка отскочила от черепа!
Штыков заныл: он уже сто раз жене доносил, этот друго-враг!
- Да, он доносил, - монотонно возражал ему Гамлет. - А плохое повторяется. Сериями идет. Это хорошее не повторяется - каждый раз приходит заново. Каждый раз впервые. Плохое - банальное, поэтому повторяется. Кстати, ты мне тоже уже раз сороковой по ночам звонишь!
- Ты дружбу мою... мою! Включил в число банального, - он бросил трубку, Штыков, бедный.
Этого и надо было Эльбрусовичу. Он почувствовал, что жена проснулась. А она почувствовала, что в его рельефе произошли изменения.