Ты видишь целый легион, целую армию Уильямов – одинаковых и в то же время таких разных. Одни из них толсты, другие худы, одни прославлены, другие – в безвестности. Вот чванный фанфарон, опьяненный вином и самомнением. А вот изнуренный, меланхоличный книжник; он мертвенно-бледен, и каждое слово, доверенное им бумаге, для него – словно мучительная жертва. Вот потаскун, не пропускающий ни одной юбки; лицо его раскраснелось от грязной похоти. Вот человек, состарившийся до срока, полупомешанный, исполненный решимости высказать свою правду любой ценой. Вот делец, а вот пророк. Вот гений, а вот везучий дурак. Трубадур, актер, библиотекарь, путешественник, надсмотрщик, бродяга и мот и многие-многие другие. В одном человеке – вся жизнь! Весь человеческий опыт – в тысяче тысяч версий одной и той же личности!
Ты встречаешься взглядом с теми, кто тебе уже знаком – со стройным, прекрасным Уильямом, явившимся в твой сад; с глашатаем беды, первым пришедшим к твоему порогу – и понимаешь: оба они – все они – и есть члены той самой Гильдии.
Какова же природа их битвы? Конечно, речь не о войне в буквальном смысле слова. Ни строя, ни оружия… скорее, тут что-то иное – расплывчатое, аморфное…
Вот оно! Вот и враг.
Огромная белая волна несется навстречу. Пустота. Чистая белая страница, поглощающая все на своем пути. Точно лавина, катится она из мира в мир, обволакивая их, пожирая, обращая в ничто, будто всех этих миров никогда и не бывало на свете.
Ты вглядываешься в массу Шекспиров, ища среди них своего – толстячка-семьянина, до недавнего времени не покидавшего дом. Но его нигде не видать. Тебя пробирает дрожь. Неужели он пропал, исчез в пустоте навсегда?
И тут ты просыпаешься, разбуженная громкими криками, руками детей, стиснувшими твои пальцы, общей сумятицей и отчаяньем.
Разом открыв глаза, ты инстинктивно тянешься к тем, кого любишь, и тут же замечаешь, что изменилось вокруг.
Свет. Свет стал другим.
Все, что с утра было темно-красным, теперь изменилось.
Багрянец сменился ослепительной, беспощадной белизной – яростной, неумолимой и (ошибки тут быть не может) ненасытной.
– Она здесь, – шепчешь ты тем, кто рядом, а заодно и самой себе. – Она здесь. Пустота пришла к нам.
4 января 1602 г.
Ты бежишь – уже не первый час, мчишься к пределам сил, к границам разума.
Выбежав из церкви, ты понеслась по стратфордским улицам, мимо своего дома, бок о бок с детьми. Вы бежите, а мир за спиной пожирает пустота; все, что ты когда-либо знала, растворяется, исчезает, сметенное прочь неумолимой, безжалостной белой лавиной, волной ослепительной смерти. Она преследует тебя по пятам, не отставая ни на шаг, как бы отчаянно ты ни неслась вперед.
Если уж твои силы на исходе, то дети, должно быть, готовы вот-вот сдаться, хотя все трое – стоически мужественные, целеустремленные Джудит с Хемнетом и Сьюзен, тихо плачущая с той минуты, как ненасытное ничто поглотило этого олуха, ее возлюбленного, в паре ярдов от дверей перчаточника – терпеливо, безропотно продолжают бег.
Так, вчетвером, вы, тяжко дыша, на исходе сил, бежите от верной гибели. Наконец – пожалуй, этого было не миновать – впереди поднимается лес, и ты с болезненной ясностью понимаешь, что именно здесь, в Арденском лесу, все и закончится.
Но, как только эта мысль приходит в голову, сзади, будто из самого сердца пустоты, будто зов с того света, доносится тот самый голос, которого тебе так не хватало все эти дни:
– Энн! Энн, любовь моя!
Ты уже потеряла надежду когда-нибудь услышать этот голос вновь, и потому, едва заслышав его зов, несмотря на всю свою непоколебимую твердость, замедляешь бег. Последние дни и часы научили тебя подозрительности и страху, и потому ты гонишь себя вперед, первым делом решив, что это ловушка, что тебя дурачат, ввергая в сомнения. Но голос – тот самый искренний, сердечный голос – не умолкает:
– Энн, прошу тебя!
И ты уступаешь. Ты позволяешь себе толику доверия, останавливаешься и оборачиваешься назад. В тот же миг ты понимаешь, что дети исчезли, стерты с лица мира. И, когда ты вновь поворачиваешься к мужу, с губ твоих срывается пронзительный вопль отчаяния.
Невероятно, но пустота остановилась. Нет, не исчезла, однако выжидающе застыла огромной, неподвижной, монолитной, белой стеной, воплощением абсолютного ничто.