Если он останется, примет вызов и начнет скрытую войну с Рашетой, с Мартой, со всей ее большой семьей, члены которой распределены по всем государственным структурам, то этих четырех несчастных будут допрашивать, запугивать, преследовать, накачивать седативами, пока они не забудут и ту малость, которую еще помнят, и не превратятся в растения. Нет, даже не в растения! Ведь растения помнят боль. Они превратятся в то, чем стала рыжеволосая девушка. Ружа Рашула! Растрепанная роза! Не знающая своего имени. Несуществующая. Тайный ужас и профессиональная неудача всех тех, кто занимается душой человека.
В это одно мгновение он понял, какова разрушительная сила страха, когда-то давно подобно удаву сжимавшая его отца в вагоне для скота, который увозил его вместе с солдатами куда-то на север. Или это была трусость, сопротивляться которой он не имел сил? Что это было?
Чьи же жизни проживаем мы на чужбине?
Теперь, много лет спустя, рассеянно следя за перекрещивающимися лучами света с рекламы на противоположной стороне улицы, среди которых то появлялись, то снова исчезали лица его мертвых, Данило вспомнил тот пронзительный крик, который испустило все его существо, когда он принял решение бросить все и уехать как можно дальше и как можно скорее, хотя все в нем сопротивлялось этому.
Потом начались переезды с места на место в постоянной надежде, что кто-то вспомнит о докторе, считавшем, что даже самые потерянные, забытые и отвергнутые имеют право на свои барабанные перепонки. Но дороги, по которым он перемещался, тянулись и разветвлялись от Белграда до самой Америки, а никто и не думал поднять вопрос о том, почему он уехал, а точнее, почему ему пришлось уехать. Все, что на него навешали, происходило в сумасшедшем доме, однако не все же там были безумны. А, может быть, мир, из которого они попали в стены Губереваца, был еще более безумным? Может быть, весь мир это сумасшедший дом? Или же все быстрее и быстрее превращается в сумасшедший дом?
С таким предположением он никогда не мог согласиться, ни тогда, когда проходил стажировку в Топонице, ни позже, в Нью-Йорке, когда самоубийцы «Атертона» мелькали мимо его окна и тупо ударялись о землю, с криком, или молча, как осенние яблоки в Караново.
Свой первый крик, так же, как и тех четырех несчастных из Губереваца, он запомнил навсегда, но так и не смог объяснить себе, почему он тогда смолчал и этим молчанием позволил разлучить себя с Белградом, с жизнью Дамьяна, с самим собой?
В теплой луже собственного пота, рядом с вздыхающей во сне женщиной, он в который раз пытался вспомнить: если он был прав, что заставило его наплевать на все и сбежать как сбежал бы последний дурак?
– Я бы сейчас об этом не думала! – в струях холодного ветра, долетавшего с Ист-Ривер, Данило услышал спокойный голос матери и удивился.
И в жизни, и в смерти Наталия Арацки говорила редко и мало, хотя такая же тихая и, всегда в нежном ореоле света, она постоянно была с ним, своим когда-то рыжим мальчиком, позже обвиняемым, врачом и беглецом, и это наводило на мысль, что она вместе с близнецами умерла не сразу, да и умерла ли вообще? Неужели те, кто населяет воспоминания стольких людей, могут умереть совсем? В Караново все были уверены, что такое невозможно. Может быть, поэтому в отдельных записях «Карановской летописи» допускалась возможность, что Наталия Арацки вместе с близнецами вовсе не осталась под развалинами, засыпанная обломками кирпичей и штукатурки, а в общей волне перемещения людских масс перебралась куда-то, чтобы позже, когда все успокоится, вернуться в Караново. Но покидая городок, забыла, кто она такая и откуда… Таких людей во время войн было немало. Разве всеми оплаканный Благое Байин не вернулся с войны через одиннадцать лет после окончания боев в Галиции, да и не из Галиции, а из Сибири, где, спасенный жителям Чукотки, он даже и не знал, что война это уже давно дописанная книга. С собой он привез быструю и ловкую жену с раскосыми глазами и двоих маленьких ребятишек, которые не говорили ни по-русски, ни по-сербски, что и неудивительно, потому что сам он за эти годы свой родной язык позабыл.
Бумаги, которые следовали за ним, подтверждали, что речь идет о Благое Байине, жителе Караново, солдате IV ударной роты, практически полностью уничтоженной в боях в Галиции. Каким образом получилось, что Благое был объявлен погибшим, никто не помнил, точно так же как и Благое не помнил, кто и когда вытащил его из окопа, полного мертвых тел солдат IV ударной роты. Очнулся он в военном госпитале после двух месяцев, проведенных в бессознательном состоянии, и понял, что находится в Сибири. Но как он туда попал и как его зовут, вспомнить не мог. А еще он не мог понять, что ему говорят, пока не выучил несколько десятков русских слов. После этого жизнь потекла спокойно. Вместо своего забытого имени он взял себе русское и стал Семеном Ивановичем Черноглазом, женился, и у него родилось два сына. Дочери, оставшиеся в Караново, иногда появлялись в его снах маленькими, только начавшими ходить детьми, и он удивлялся, откуда взялись эти девочки.