На окне пышная занавесочка с синей каймой, а внутри на подоконнике весы... И вот, понимаешь, во мне шевельнулась ревность, что ли... да, она... И это - несмотря на то, что мы так тяжело здесь жили!.. Я все это знаю по рассказам, но какая же разница?! Я хорошо это знаю.
Заглянула вглубь окна, хотя сильно отсвечивало, и увидела место, где была моя л юлька, то бишь папин фанерный чемодан!..
Потом постояла и у кухонного окна, в которое ты, вернувшись из армии, стучала, увидев "мать-старушку"... А она: "Вон! Вон! Прочь отсюда!" И руками размахивала!
... Мама, моя мама, ставшая за войну совсем седой, не видя меня, стоящей на улице у освещенного изнутри окна, считала, что это опять "школьные мальчики"!..
Долго я стучала, а она - ни за что! И все гнала рукой... А потом, потом, когда узнала...
"Рассказала и эту историю. Опять хохотали и опять я плакала...
Собрала на засушку несколько больших тополиных листьев, желтых, возле Анечкиного дома. Вложила тоже в Юлькину книгу, подписала: "Монастырь, 36 школа". Итак, все листья, со всех "точек" у тебя будут! И ты сделаешь (представляю!) букет:
"Московская осень, 83"!
Постояла и у торцовых оцинкованных дверей, даже вошла в их небольшое углубление, и так ясно представила, как ты сидишь здесь на табуретке - "на свежем воздухе"
(!) и зубришь свою медицину на повышенную, т.к. денег у вас... "рубль на баню - проблема"... И как ты здесь, на воздухе, сознание от голода теряешь...
Походила по двору - от наших дверей до Анечкиных, т.е. по пути моей прогулки в коляске, и представила, как отец, еще в военной форме, возит меня здесь, а перед собой держит раскрытый учебник... Да, помню все это по твоим рассказам, но они так вошли в меня, что это уже не память, а воспоминания!
Вот я все это прямо и увидела и - невероятно отчетливо, в том числе и себя:
доходную, диатезную - "типичного студенческого ребенка", почти не подающего надежд...
Передай отцу еще раз спасибочки и за люльку и за весь обиход! За молоко с детской кухни!
Да, конечно, не представляю, как вы все в этой комнате размещались + я + ваши госэкзамены + бабушкина работа с этими послевоенными "детишками"...
Кстати, Саша везде рисует на лощеной бумаге особые карты (со всеми принятыми обозначениями!) прилегающих к "главному объекту" улиц и переулков; у него это очень здорово получается. Он считает, что разбег всех этих переулков здесь необычайно красив, и тебе будет приятно получить именно такую карту, говорит:
"Лучший подарок!"
Да, эти карты + фотографии + листья!..
Мамуля, хотя и не принято с могилы ничего брать домой, я, учитывая особый случай, сорвала три листа рябины и штук пять, наверное, зеленых листьев плюща от деда.
Мамочка, я еще вспомнила, как бабушка в своей деми-шинели споткнулась возле монастырских ворот, упала и разлила ВСЕ (!) суфле, весь бидончик, который вы с Янкой так ждали!.. Господи! Реву...
Мать! Сегодня же покупаю ВАЛЕРИАНОВКУ!!
Ну, а потом поехали в Мертвый, ныне Островский, вернее, Островская, потому что теперь это улица, а не переулок. Переименование состоялось в 37-м, когда вы еще там жили, в Москве, но все называют его переулком и до сих пор.
Он как бы с огромным ухом - газетный киоск слева, если въезжать с Кропоткинской.
В доме N 12- за пять домов перед вашим - Ник. Островский в 31 году написал первую часть "Как закалялась сталь". Знала?
Интересно, что Могилевские, Большой и Малый, не переименованы до сих.
Между Б.Власьевским и Б.Могилевским - музыкальная школа. Не знаю, была ли она при вас. А может, именно в ней ты училась? Напиши!
Ну вот...
Мамочка, знаешь, нам на одной лекции сказали, что слово "Арбат" происходит от арабского "рабат", что означает "пригород", "предместье", т.е. я сейчас в предместье, в пригороде твоего детства! Как мне хочется поглубже проникнуть в него, но в то, что в твоей душе!
Поэтому я так стремлюсь описать тебе каждый дом, каждое дерево и сквер, чтобы ты почувствовала всю атмосферу этого теперешнего "пригорода" и среди всего нового вдруг все же да и нашла что-нибудь свое!
Да, я забыла тебе сказать, что когда ехали сюда Кропоткинской и остановили машину возле Дома ученых, т.к. Саша фотографировал его и въезд в Островский, к нам подошел какой-то чудной мужчина лет 60-ти с большим количеством орденских планок, в мягкой шляпе и с огромным портфелем.
Он подошел к Саше и сказал, что раньше тоже здесь жил, и неопределенно махнул рукой. Он попросил его тоже сфотографировать. Саша, конечно, с готовностью, а тот подбежал к киоску и поставил там свой портфель почему-то не хотел с ним фотографироваться. Саша снял сего мужа на фоне ограды Дома ученых. Руки по швам, ноги на ширине плеч, взгляд устремлен вдаль. Чудак... Как только Саша отщелкал, тот кинулся за своим портфелем, схватил его и, не оглядываясь, быстро пошел вперед. Саша побежал за ним узнать адрес, чтобы выслать фотографии. А он: "Да что вы! Не беспокойтесь! Спасибо, что сфотографировали!" Господи, вот ведь... Но адрес потом дал и пожал Саше руку.
Я, конечно, сразу вспомнила, что ты где-то в этих местах встречала однажды зимой тоже одного чудного человека - "букиниста с Арбата", - в одном костюме, без шапки, с тросточкой, и как он попросил у тебя поесть, как ты кормила его, и как потом он от тебя убежал".
...Господи, какую страшную и странную историю вспомнила моя дочь!..
Это было году в 50-м. Да, он шел по Чертольскому, приближаясь к Кропоткинской, а я, переходя ее, приближалась к нему.
Да, должно быть, букинист, с Арбата... в прошлом...
Да, зимой, в одном костюме, без шапки, с тросточкой...
Широкий длинный шарф оборачивал его шею в несколько раз, от чего он казался очень гордым и несгибаемым, с откинутой головой и важной походкой...
Наверное, из-за его стати и палочка его взлетала тоже как-то чудно: вначале горизонтально, потом вверх, и, описав полукруг в воздухе, вперед...
Когда мы с ним сошлись и невольно остановились, он сказал мне вот это: "Я букинист с Арбата, - рот его был провалившимся. - Дайте мне поесть". Я достала из портфеля (шла в институт) свой студенческий завтрак (весьма скромный бутерброд) и отдала ему. Он мгновенно проглотил его и, ничего не говоря, гордо повернулся и медленно пошел в Чертольский.
Так продолжалось дней пять, каждое утро, в одно и то же время. Он ждал меня и всякий раз, проглотив бутерброд (большего я не могла ему сейчас принести), гордо поворачивался и неторопливо удалялся, ни слова не говоря. С нетерпением ждала я стипендии... И вот...
Нет! Не надо! Не надо больше, не могу!..
"Ну вот, приехали в Островский.
Ляля поставила машину в скверик за церковью, напротив вашего дома. Саша сел на лавку и сразу начал свои карты.
Да, он засмеялся и говорит: "Везде по пути нашего следования - церкви, монастыри и стройлеса!" Потому что, как и школа, церковь здесь тоже была в лесах. Перед ней, прямо перед вашим подъездом, стоит какой-то строительный бункер, обнесенный заборчиком с вывеской:
Главспецстроймонтаж,
Мосспецстроймонтаж.
(Все это и подобное списываю с Сашиных карт. Они при мне!)
Скверик, как и Островская и Щукина, в листопаде, т.е. все, как в том твоем стихотворении, посвященном Антокольскому:
На грани церквушки и "Овощного",
В районе воспетого в песнях Арбата,
Ваш переулок дворами веселыми
С нашим сливался огнем листопада...
Только, мамочка, "Овощного" сейчас нет, вместо него на грани ваших переулков - "Прием стеклопосуды", о чем гласит надпись от руки".
Сюда, на этот угол возле "Овощного", приходил в моем детстве точильщик, заявляя о себе пронзительно-радостным кличем: "Точить ножиНожницы, бри-твы пра-а-вить!"
("Ножи-ножницы" сливались в одно слово.)