И, воровато глядя на косу,
Крадя (мое, возможно, даже) время,
Черкал за полосою полосу,
Согбенной музы голосочку внемля,
Мечту писал, и нерв плясал в виске…
Косой отбрили и решили: «Буде…»
И, конвульсивно дернувшись, как студень,
Он рухнул. Уголь хрустнул в кулаке.
И отлетела грешная душа…
Не голубком в библейской паутине
То БЕЛЫЙ ЛЕБЕДЬ крылья неспеша
Расправил, вылетая из картины.
2.
Художнику осточертел апломб
Музейных муз, блеск нищих вернисажей —
Он славу перерос свою и лоб
Разбил о поиск стилей и типажей.
В его душе свила гнездо тоска,
Сердца людские в дар он брал с опаской
И до того дошел, что весь каскад
Палитры заменил ночною краской.
Но женщина ворвалась в мир его,
Июлем мастерскую опалило…
Рукой, не рисовавшей ничего,
Рукой, которая лишь все чернила,
Вновь на подрамник ставит белый холст,
И кисть — копье в деснице Дон Кихота:
Вот серый сад, над Черной речкой — мост,
И — ЧЕРНЫЙ ЛЕБЕДЬ посреди полета.
Создал. Позвал. Любимая вошла.
Прими, душа, что я создал, разрушив!..
И свистнули два траурных крыла.
И черный клюв пробил навылет душу.
О МАМЕ, ВОРОНЕ И ПРОЧЕМ
Его убили на закате,
Боец убил из группы «Смерш».
Луна, как будто Богоматерь,
Пришла в сиянии одежд.
К утру над бездыханным телом,
Где «потрудился» мародер,
Где смерть уже залиловела,
Вран свои крылья распростер.
Усевшись на древесный корень
И в мертвый взгляд уставя взгляд,
Он кракнул что‑то о просторе,
Где воины иные спят.
Что их порой зазорно трогать,
А эта пища — хороша!..
Мать ждет сыночка у порога,
Сухарик ворону кроша:
«Скажи мне, птица, смертным мигом
Был сын отмечен средь войны?»
Но молча тот клепал и прыгал,
Косясь на бледный лик луны.
* * *
«Нам нужны великие могилы,
Если нет величия в живых».
Н. Некрасов
Если бы мертвых не стало
На этой планете,
То кого б к пьедесталам
Повели наши дети?
Наши внуки «познали»
Да пра–дети воспели?
Ну, а мы в мрачной зале,
Где нам тело терзали,
Погибать не хотели.
Подыхать не хотели
Ни в окопах, ни в драках,
Ни в германском прицеле,
Ни в таежных бараках.
Умирать не хотели
В пост–сенатских загонах —
Ни в афганских «купелях»,
Ни в чернобыльских зонах.
Но ушли все же (розно),
Вспомнив притчи о Сыне,
В вифлиемские звезды
Да в петлю на осине.
* * *
Александру Белову
Тьма осенняя, чернильная,
Выдавив стекло, влилась,
Но звезда горит стабильная —
Мертвый свет, а с жизнью — связь.
Душным ветром перевитые
Купы черных тополей,
Где, как рана приоткрытая,
Песня птицы меж ветвей.
Плач пичуги, тьма зловещая,
Свет надрубленной звезды,
Как хотите — мне завещаны,
Тоже родины черты.
Даже сор из хат заброшенных
Кривде не отдам во зле,
Даже девку нехорошую,
Что летит на помеле.
Ни кикимору болотную,
Ни нательного креста,
Ни брусиловского ротного
С‑под ракитова куста.
И бессонницей распятую
На крестах оконных рам
Ночь родную, ночь проклятую,
Ночь, доставшуюся нам.
ЧАША ЧИНГИСХАНА
Юрию Абдашеву
Тиран скончался, и почти не страшен,
Но напоследок заповедал он,
Чтоб из гранита вырубили чашу,
Родную реку отвели, Онон,
Где б закопали плоть его, а после
Вернули воды и омыли кости.