— Андрей, почему ты дома? Почему люди не вышли на работу? — сотник нервно постукивал рукояткой нагайки голенище своего сапога.
Казак стоял, опустив голову, теребил в руках папаху, не зная, что и ответить.
— Может, ты все‑таки ответишь на мой вопрос?
Андрей поднял голову и, сверкнув глазами, ответил:
— Кормить работников надо, батько. Совсем люди захляли. Силов нема работать.
Сотник от неожиданности выронил нагайку и удивленными глазами смотрел на Андрея.
— Ишь ты, как заговорил, щенок. — И уже садясь в бедарку, зло бросил: — Ну, ничего, мы тебя нагудуем.
Он ударил нагайкой по крупу лошади и повозка обдав Андрея грязью, рванула с места.
Андрей сидел за столом, уставившись в миску с наваристым кулешом.
— Ганя, принеси горилку.
Встревоженная женщина принесла штоф.
— Шо случилось, серденько мое?
Казак ничего не ответил, опрокинул содержимое стакана в рот и, подперев голову руками, смотрел в окно. Так и не услышав от мужа ни единого слова, Ганя пошла стелить постель.
Резкий стук в ставню разбудил молодую семью Далеко за полночь.
— Хто? — дрогнувшим голосом спросил Андрей.
— Видчиняй, сукин сын, сейчас побачишь, кто, — зло ответили за дверью.
Андрей накинул кожух на плечи и отпер щеколду на двери. 3 хату вошел сотник в сопровождении двух милиционеров. Он достал из кармана бурки бумагу и поднеся ее ближе к глазам, прочитал:
— Решением станичного схода за действия, нап равленные на подрыв экономики Советской власти, — ухмыльнувшись, сотник взглянул на Андсея — Ковальчук Андрей и его жена Ганна, ссылаются не поселение в Сибирь.
— Боженько ж ты мий, за что такая кара? — за голосила женщина.
Андрей обнял жену и, легонько похлопывая по плечу, приговаривал:
— Все образуется, солнышко, не плачь.
— Вот там и наешься, хлопче, — бросил сотник выходя из хаты вслед за милиционерами. Остановившись в дверях, добавил; — На сборы двенадцать часов.
Седьмые сутки товарный эшелон не спеша двигался по бескрайним российским степям, все удаляясь от родной Кубани.
В товарняке, в котором ехали Андрей и Ганя, было человек тридцать. В вагоне не было даже печки–буржуйки и люди ехали, тесно прижавшись друг к яругу на сырой затхлой соломе. Припасы еды закончились и пищей служила лишь похлебка из картофельной кожуры, которую давали один раз в день. Многие болели, а двоих детей несчастным матерям пришлось похоронить на полустанках.
Андрей хмуро смотрел в приоткрытую дверь на проплывающий мимо зимний пейзаж, в буйную казацкую головушку лезли тяжелые мысли: «В чем его вина? Ведь с наемными городскими работниками действительно обращались, как со скотом: почти не кормили, заставляли выполнять непосильную тяжелую работу. А в чем вина других казаков? Разве в том, что они, работая от зари до зари, смогли заработать лишний рубль. Расторопность к предприимчивость тоже наказывалась — это считалось кулацкой замашкой». И вот теперь сильные казацкие руки, огрубевшие от каждодневного труда, понуро свисали с колен и пожелтевшие от махорки пальцы нервно теребили край потертого кожуха.
Пронзительным ноябрьским ветром встретила суровая Сибирь изгнанников с юга. Их поселили в дощатых бараках, продуваемых со всех сторон. Мужчины и женщины жили отдельно, Андрей с Ганей встречались лишь на работе. Женщина была простужена; ее постоянно донимал изнуряющий кашель. Она осунулась, ходила сгорбленной и вряд ли кто из станичников сейчас узнал бы в этой изможденней женщине черноокую красавицу Ганю.
Мужчины пилили двуручными пилами деревья. Вековые сосны–исполины с шумом и треском падали на заснеженную землю, обдавая людей белой колючей пылью инея. Женщины топорами сбрубывали ветки и, стаскивая их в кучу, разводили огромный жаркий костер. Это была единственная возможность почувствовать давно забытое тепло. К вечеру люди уставали так, что еле добредали до бараков.
Гане становилось все хуже. Она уже не выходила на работу и, лежа на нарах, смотрела в потолок потускневшим взглядом. Ее постоянно лихорадило, хотя женщины укутали больную всем имеющимся в бараке тряпьем. Андрей приходил к Гане после рабо: ы и, сидя подле нее, гладил восковую иссохшуюся руку. Бессилие и безысходность ситуации сделали его апатичным и опустошенным. Ночью он уходил в свой барак, даже не оглянувшись на жену.
Поежде, чем упасть, дерево задрожало и замерло, словно в предсмертной агонии. Затем, ударившись о обмороженную землю, оно вскрикнуло болью ломающихся ветвей.