Но глухой не услышит слепца,
Но слепой не оценит зеркал.
Это было начало конца,
А быть может, началом начал.
ЧЕРСТВЫЕ ВАТРУШКИ
Заалела золотая заледь
В тот февральский неуютный день,
Когда юноша, на небо глядя,
Головой уткнулся в старый пень.
Загремел неудержимым эхом
Молодой заснеженный лесок,
И взорвался сыч зловещим смехом,
Недовольный, что прервался сон.
Закачались сосны молчаливо,
От ужасной новости ожив…
Вдруг по лесу кто‑то торопливо
Пробежал, тяжел и суетлив.
— Что случилось, брат! Ты бел, как мрамор.
— Я, кажись, парнишечку убил…
Слышу шорох… Ну, я быстро замер…
Думал зверь… И с двух стволов пустил.
— Да ты что!!
— Смотри, если не веришь:
Вон лежит с кошелкою в руке.
— Ах ты черт! Но что теперь нам делать?
— Я спрошу. Тут дом невдалеке.
— Тебе что, свобода надоела!
Паренька хоть как уж не вернуть.
А тюрьма, ведь это же не дело…
Парня в прорубь надо запихнуть.
Снег закрыл колючим одеялом
На глубокой речке крепкий лед,
Лед закрыл начищенным забралом
Совесть обесчещенных вдруг вод.
А в спокойном доме на опушке
Начинается начало беспокойств,
И остывшие любимые ватрушки
Зачерствели, как березовая трость.
12.12.1977.
КОМНАТА СМЕХА
Здесь так хорошо, как в семье обеспеченной,
Здесь люди не лгут — правда, врут зеркала.
Но каждый, в них видя себя искалеченным,
Не то, что плачет, — смеется без зла.
Цепочкой идут и идут посетители.
Идут, чтоб глумиться до слез над собой…
И кто ж они, гости веселой обители?
Кто ты, например, человек молодой?
Не ты ль по тарелкам под хохот приятелей
Стрелял, попадая в одно «молоко»?
Дай Бог, чтоб не ты, ведь тот станет карателем —
Жестоко и метко разящим стрелком…
То нервный, то глупый смех, то очищающий —
Плебей и патриций в уродстве равны.
Здесь все ненормально, но жизнь — штука те еще,
Все рады, что здесь они просто смешны…
Слепой вдруг зашел с полосатою палкою —
Идет и хохочет, по полу стуча.
И это не выплеск, не выходка жалкая,
А то, что уносит, погаснув, свеча…
Здесь два измерения соприкасаются,
А может, и нет — между ними стекло,
И вовсе не виденьем тайны вскрываются
(Неважно, какие — добро или зло),
А чем‑то, что сводит с ума биохлюпиков,
Что, верно, увидел веселый слепой…
Но надо отвлечься: Цветы — это лютики,
А меч — это птица с настенной резьбой…
Зеркальная кривда, гротескная истина —
Юродивый ищет в уродстве себя.
Да, здесь он смешной, но зато не освистанный,
А там издеваются, даже любя.
Здесь так хорошо, как в стране обесчещенной…
4.05.1993.
* * *
С вокзала, с платформы, с вагонной подножки
Весной или летом, а может, зимой,
Когда над душой издеваются кошки,
Когда все мадонны на вид, как матрешки,
Увидишь мой город, сварливый и злой.
Увидишь, оценишь, поморщишься нервно,
Войдешь в его чрево песчинкой, звеном.
Проспект–пищевод неприглядной каверной
Тебя понесет на трамвае, наверно,
В истоптанный двор и истасканный дом.
О город, ты мастер не нравиться сразу,
Пугать серой кожей дорог и домов,
Изрытой судьбою, как будто проказой,
Уставшей от плоти, как страсть от экстаза,
Простой и всесущей, как роза ветров.
Мансарды на клетках, чудовищность в кубе,
Фабричный, автобусный, уличный гвалт,
Канкан на столе под серебряный бубен
В ночном кабаре, или попросту в клубе,
Где новые русские празднуют бал.