А если спросят,
что и как —
скажи,
что долго шла война,
где я — твой друг,
и я — твой враг..,
и что война
завершена.
И что немыслимый урон
вражду лишил
последних сил.
И что никто не побежден
И что никто не победил.
* * *
Так мало осталось… А впрочем, какое дело
акациям, тихо роняющим мотыльков
в ладони, которые, в общем, не больше тело,
чем тающий лунный дым; притяженье слов —
дневных — все слабей, двусмысленней; и на ощупь
все тоньше и невесомей побег теней,
в котором смежая ветви, весна полощет
усталую тишину, потому что ей
так мало осталось… А впрочем, гораздо ближе,
чем это казалось, небо — и пьет из рук
любовей моих вино, о которых выжег
я в сердце прикосновения стольких мук,
и все торопилось запомнить глазами окон,
губами беззвучно длящихся сквозняков —
неисповедимый мир, что размыт потоком
снижающихся над городом мотыльков
безумных акаций и шорохов. Шаг за шагом
отчетливей в каждой черточке бытия
пульсация (за каждым знаком —
летучая нежность, тягучая грусть моя).
А мне в этом мире, по сути, немного надо:
исход переулков, грядущих навеять мне,
что время—лишь отсвет лиц в перспективе взгляда,
которых дано коснуться — волной в волне, —
что некому промолчать, что упало утро —
разбилось, звеня, разбрызгиваясь окрест,
и, вспархивая, воробьи на асфальте утром
печатают каждой лапкой незримый крест.
* * *
Три женщины ходят ко мне;
и грусть в моем сердце такая,
что я не уверен, что не
придумал себе их. Не знаю,
зачем эта мука тому,
кто тянет за ниточку с неба.
Одна мне нужна — одному —
такая, которая мне бы
гасила под вечер огни
и, глядя в усталую душу,
шептала: «Приляг, отдохни.
А я твой полет не нарушу.
Ты там, ты на Лысой горе,
возьми отворотные травы —
я зелье на лунном костре
сварю не для зла иль забавы,
магический вычерчу круг
ножом с моим именем, милый,
и всех твоих темных подруг
я вышепчу с адовой силой;
и каждую я заменю,
кого называл ты своею;
тебе — лишь с тобой изменю,
тебя же потом пожалею».
Но нет ее в мире. Летит,
грустинка о ней золотая.
А я поднимаюсь в зенит
затем, чтобы рухнуть, сгорая,
и в тайном кружении дней
в холщовых мешочках держу я
сердца трех летучих мышей —
поэтому, круг образуя,
три женщины ходят ко мне,
за смехом печаль свою прячут…
И только при полной луне
они в одиночестве плачут…
* * *
Высокое рождается не вдруг,
высокое рождается из боли;
его кормить приходится из рук
и долгим воспитанием неволить.
Оно на удивление мало,
неопытно и слепо в час рожденья,
и нужно неустанное тепло,
чтоб освятить его —
душой и зреньем.
Оно растет
не месяц и не год,
а вырастет —
уйдет бродить по свету,
и множество завистливых невзгод
выходят следом на дорогу эту.
По недоразуменью, впопыхах,
оно в любую дверь не постучимся,
поскольку часто ходит в дураках,
хотя совсем не к этому стремится.
Высокое
является в тиши
тому, кто ждет его —
светло и свято —
пречистой, без размена и возврата,
неповторимой музыкой души.
Валерий КУЗНЕЦОВ
МЕСТЬ
1.
Сибиряков зимами не испугаешь, но нынешняя выдалась самая холодная за последние четверть века: лютые морозы, метели со снегопадами.
Особенно туго приходилось жителям таежных деревень. Словно на измор решила взять зима семьи охотников, лесорубов, звероловов. А тут еще нашествия волков добавились.