Было холодно. Пару раз она выходила из машины, чтобы очистить лобовое стекло, стараясь не терять из виду дверь хостела. Она предпочла не включать печку, потому что в окружавшей ее магической тишине бархатной конфетной коробки даже река несла свои воды совершенно бесшумно, и шум мотора сразу оповестил бы Жорди о том, что она здесь.
Выйдя в последний раз из машины, чтобы потопать ногами и немного согреться, она скребком счистила лед с лобового стекла и залепила свежевыпавшим снегом номерной знак. Одно дело – признаться самой себе, что твоему достоинству нанесен невосполнимый урон, и совсем другое – чтобы об этом узнали другие. Нос у нее совсем заледенел.
Вновь оказавшись в автомобиле и по-прежнему не отводя взгляда от освещенных дверей хостела, откуда за все это время вышли лишь два незнакомых ей человека, она рукой в перчатке бережно коснулась коробки из-под сигар.
– Что ты сказал?
– Ты все прекрасно слышала.
Раскрыв рот от удивления, а может быть, от испуга, Роза почувствовала, что сердце у нее бешено заколотилось. Ей стало дурно, и она поспешила вернуться в кресло-качалку. Неслышно прошептала:
– Почему?
– Здесь все подвергаются опасности.
– Нет, кто действительно в опасности, так это мальчик.
– Я делаю все, что могу.
– Ни черта ты не делаешь. Сходи, поговори с сеньорой Элизендой.
– Зачем?
– А разве тебе не хочется ее увидеть? – с язвительной интонацией, явно желая уколоть. – Разве ты не пускаешь слюни всякий раз, когда ее встречаешь? Ведь у нее такое выразительное лицо, такие загадочные глаза…
– Да что ты такое говоришь?
Роза как ни в чем не бывало посмотрела в окно и сказала усталым голосом:
– Ты единственный человек во всей деревне, которого она послушает.
– Сеньора Элизенда ничего не может сделать.
– В этой деревне все делается по ее указке.
– Ну так что?
Роза перевела взгляд на Ориола, пристально глядя ему в глаза, словно в надежде выведать тайную суть взглядов, которыми он обменивался с сеньорой Элизендой, когда оставался с ней наедине. Ориол собирался что-то сказать, когда раздался колокольный звон, призывавший к вечерней службе. Какое-то время они хранили молчание, будто произнося про себя молитву, хотя они никогда не предавались подобному занятию, даже в такие жестокие зимы, как эта. И раньше, чем колокола замолкли, Роза взорвалась:
– Если ты ничего не сделаешь, я вернусь в Барселону!
– Ты не можешь меня бросить.
– Ты трус.
– Да, я трус.
Роза инстинктивно поднесла руку к животу и сказала изможденным голосом я не хочу, чтобы наша дочь знала, что ее отец трус и фашист.
– Я не фашист.
– А какая разница между этим сукиным сыном алькальдом и тобой?
– Не кричи, нас услышат!
– Он делает, а ты не противишься.
– Послушай, я ведь всего лишь школьный учитель.
– Ты мог бы заставить алькальда поступать так, как считаешь нужным ты.
– Это невозможно. Ну а кроме того, я боюсь. Этот человек внушает мне страх.
– Ты должен помешать тому, что может случиться с Вентуретой.
– Я не могу. Клянусь тебе, он меня не слушает.
Роза в последний раз взглянула ему в глаза. Потом отвернулась, слегка качнулась в кресле и вновь устремила взгляд в окно. Мысленно она прощалась с мужем, размышляя над тем, как могло такое произойти, и проклиная день, когда нам взбрело в голову согласиться на работу в этом чудном местечке, где, как свидетельствовала энциклопедия, поголовье коров и овец достигло весьма значительных цифр и где нам вдвоем будет очень хорошо, поскольку у нас окажется вдоволь времени для того, чтобы читать и любить друг друга, ведь больше нам ничего не нужно. Она вспомнила, как после долгих раздумий сказала тогда: все, Ориол, решено, мы едем в Торену. И вот теперь тесто для каннеллони к празднику святого Стефана сохнет на столе. Не стоило ей замешивать тесто для каннеллони, ведь Рождество в этом году не наступит никогда, потому что кусок в горло не лезет, когда думаешь об этом бедном мальчике.