Рабы при дворе ганда носили одинаковые длинные рубахи из грубой ткани в серо-белую или буровато-белую полоску. Некоторые из них были альдами, а некоторые — моими соотечественниками, но ни одной женщины среди них я не заметила. Женщин они, наверное, держали в другом месте, где-то внутри, подальше от чужих глаз. И уж конечно, ни одна из рабынь к народу альдов не принадлежала.
Из шатра появились придворные в пышных нарядах, а со стороны казарм, выстроенных над Восточным каналом за Домом Совета, где раньше обычно ставили будки для голосования, к нам подошли несколько офицеров. Наконец из шатра вышел и сам ганд. Все встали. Ганда сопровождали два раба-альда; один держал над ним огромный красный зонт, а второй нес большое опахало на тот случай, если ганду станет жарко. Погода в тот день стояла замечательная, весенняя, и солнце то и дело скрывалось за легкими прозрачными облачками, а с моря дул слабый ветерок. И я, глядя на рабов с их дурацкими зонтами и опахалами, думала: до чего все же глупы эти альды! Неужели они не видят, что сегодня ничего такого не требуется? Широкополые шляпы, которые напялили на себя придворные, выглядели просто смешно. Неужели они так и не поняли, что Ансул — это не пустыня?
Подражая рабам-альдам, я старалась не поднимать глаз на ганда Иораттха и поглядывала на него лишь украдкой. Лицо у ганда было тяжелое, покрытое глубокими морщинами и чуть желтоватое, как и у большинства альдов; нос довольно короткий, ястребиный; глаза узкие и светлые. Светлые, точнее, бесцветные глаза альдов всегда вызывали у меня тошноту, и я бесчисленное множество раз благодарила своих предков за то, что они позволили мне иметь такие же темные глаза, как и у всех моих соплеменников. Похожие на овечью шерстку седые волосы ганда были коротко подстрижены, но отдельные кудряшки все же выбивались у него из-под шляпы; его густые брови тоже немного кудрявились, а короткая бородка четко обрисовывала нижнюю челюсть и подбородок. В целом ганд производил впечатление человека сильного и жесткого, но какого-то усталого. Он приветливо улыбнулся Орреку — улыбка эта словно разом осветила все его лицо — и сделал жест, какого мне у альдов еще видеть не доводилось: поднес ладони к груди и на уровне сердца как бы приоткрыл их ему навстречу, одновременно почтительно поклонившись. Видимо, альды так приветствуют равного. А еще он назвал Оррека «гандом всех поэтов».
И все-таки, подумала я, в шатер-то он его так и не пригласил!
«Язычники» — так они нас называли. Этому слову мы от них и научились. Если оно и имело какое-то значение, то, скорее всего, обозначало народ, который понятия не имеет о том, что действительно свято. Неужели на свете есть такие народы? По-моему, «язычники» — это просто люди, которым ведома иная святость, чем тебе самому. Альды пробыли в Ансуле целых семнадцать лет, но так и не поняли, что это море, и эта земля, и эти скалы для нас священны, что у них есть душа, что в них живет божественная сила. Уж если здесь и есть язычники, сердито думала я, так это сами альды! Во мне все кипело от злости, и это мешало слушать, что говорят два великих человека — Иораттх и Оррек, тиран и поэт.
Оррек начал декламировать стихи, и его певучий голос заставил меня прислушаться, но оказалось, что это какое-то эпическое сказание альдов, прочесть которое его попросил ганд — одна из их бесконечных историй о войнах в пустыне, — и дальше я слушать не стала.
Я попыталась найти среди придворных сына Ганда, Иддора, того самого, что дразнил Шетар. Сделать это оказалось очень легко. Его выдавало просто невероятное количество пышных одеяний и причудливая шляпа, украшенная перьями и золототкаными лентами. Иддор был очень похож на отца, только повыше ростом да лицом покрасивее, хотя, на мой взгляд, слишком светлокожий. Вел он себя как-то беспокойно, все время суетился, болтал о чем-то с одним из своих спутников, размахивал руками, вертелся и нервно переступал с ноги на ногу. А старый ганд сидел совершенно неподвижно, спокойно положив на колени короткие сильные руки, и внимательно слушал, полностью поглощенный повествованием; его одежды из тонкого полотна, лежавшие на полу застывшими складками, казались высеченными из камня. Впрочем, офицеры и придворные тоже по большей части слушали сказителя очень внимательно; они прямо-таки упивались словами знакомого повествования. Честно говоря, голос Оррека и впрямь звучал так страстно, что я, забыв обо всем, тоже невольно стала его слушать.
Закончив описание трагической сцены предательства и примирения, Оррек умолк, и все альды дружно принялись ему аплодировать, громко хлопая одной ладонью о другую. Ганд велел одному из рабов принести сказителю воды в стакане. («Они потом этот стакан разобьют», — шепнула мне Грай.) Затем слуги стали разносить блюда со сладостями, но к нам с Грай никто даже не подошел. Иораттх наклонился и вытянул руку, желая дать Шетар угощенье. Грай поспешно подвела львицу к нему, та села, вежливо понюхала подачку и отвернулась. Ганд засмеялся. Смех у него был такой же приятный, как и улыбка, и лицо его снова будто осветилось.
— Ну, понятно, госпожа Шетар! Разве эта еда годится для льва? — сказал он. — Может, мне послать кого-нибудь, чтоб мяса принесли?
Ответила ему Грай, а не Оррек, причем голосом настоящего укротителя львов — хриплым и резким:
— Лучше не надо, господин мой. Ганд не обиделся.
— Ты следишь за ее питанием, да? И правильно. А не может ли она еще разок поклониться?
По-моему, Грай даже бровью не повела, во всяком случае, я ни одного ее движения заметить не сумела, но львица тут же встала в позу и, по-кошачьи вытянув лапы, поклонилась ганду. Пока он смеялся, она оглянулась, надеясь получить тот маленький шарик костного мозга, который служил ей вознаграждением, и Грай незаметно сунула его ей в пасть.
Иддор не выдержал. Он вышел вперед и спросил, обращаясь исключительно к Орреку:
— Сколько ты заплатил за нее?
— Одну песню, ганд Иддор, — ответил ему Оррек, не вставая. Он как раз настраивал свою лютню и считал, видимо, что это вполне достаточное извинение. Иддор нахмурился. Оррек поднял на него глаза и пояснил: — Точнее, одну историю. Кочевникам, поймавшим львицу с детенышем, хотелось послушать целиком «Сказание о Даредаре», чтобы потом они и сами могли рассказывать эту историю во время своих празднеств. Чтобы рассказать ее всю до конца, мне понадобилось целых три ночи, и вознаграждением за мой труд стал вот этот львенок. В итоге все остались очень довольны.
— А откуда ты знаешь эту историю? И как тебе удалось выучить столько наших песен?
— Стоит мне услышать какую-нибудь историю или песню, и она моя, — сказал Оррек. — Таков уж мой дар.
— У тебя есть и еще один дар — умение слагать стихи и песни, — заметил Иораттх.
Оррек молча ему поклонился, но Иддора было не остановить.
— И все-таки, где ты слышал наши песни и сказания? И откуда тебе известно «Сказание о Даредаре»?
— Я немало странствовал по северному Асудару, ганд Иддор. И повсюду люди дарили мне свои песни и легенды, рассказывали истории, делились со мной не только пищей, но и духовным богатством. Они не просили платы за хлеб и кров, не просили отдать им львенка, им не нужно было от меня даже медной монетки — они хотели одного: чтобы я спел им какую-нибудь новую песню или рассказал какую-нибудь старинную историю. Самые бедные люди пустыни оказывались и самыми великодушными, и самыми щедрыми — но главным их богатством было знание родного языка.
— Верно, верно, — покивал ганд Иораттх.
— Ты что же, читал наши сказания в книгах? Или сам их туда записывал? — Слова «читал», «книги», «записывал» в устах Иддора звучали как плевки; он выплевывал их, словно какую-то мерзость, случайно попавшую ему в рот.
— Принц, находясь среди народа, поклоняющегося великому Аттху, я обычно живу по тем законам, которые Аттхом и установлены. — Оррек произнес это не только с достоинством, но и со сдержанным гневом, как человек, чья честь была задета и он был просто вынужден ответить на брошенный ему вызов.
Иддор отвернулся; его, казалось, смутил прямой ответ Оррека. А может, и гневный взгляд отца. И все же он негромко сказал одному из своих компаньонов:
— Разве мужчина может играть на какой-то скрипке! Я всегда считал, что на таких инструментах только женщины играют!