Глава 4
Странный человек Митя Богинов! В то время как другие, уехав на природу, вырвавшись на волю, стараются забыть о скучных служебных делах, освободить голову и дать ей возможность легкомысленно отвлечься, Митя с вожделением мечтает о работе. И на этот раз он связывал поездку в деревню с какими-то еще довольно туманными идеями, а главное, с желанием «найти путь». Найти путь нужно было непременно, потому что годы шли, а желаемые результаты никак не появлялись. Митя испытывал предчувствие перемен и острую потребность работать. Он присмотрел в избе рабочее место, тут же названное им «светелкой», хотя там было темновато. Светелка выходила дверью в сени, а с горницей не сообщалась. Там стояла огромная железная кровать с продавленным матрацем, занимавшая половину светелки. Рядом с кроватью находился круглый стол, а чуть дальше, у стены, старый буфет, набитый внизу мешками с крупой и макаронами, а вверху — разными железками, проволокой, гвоздями, ржавыми инструментами, оплывшими свечками, пробками, батарейками, фонарями, пуговицами, веревками, старыми подметками — в общем, всяким барахлом, необходимым в хозяйстве. Видимо, в доме Анатолия Ивановича ничего не выбрасывалось.
В светелке Митя обнаружил стопку старых книг. Разбирая их, он на мгновенье представил, что вот сейчас найдет какой-нибудь ветхий манускрипт, прижизненное издание Пушкина или Евангелие на старославянском. Это приятно было представить, но книги все до одной оказались школьными учебниками для самых разных классов — с третьего по восьмой. Митя положил книги на место, успев на секунду открыть наугад учебник физики и тут же, сбоку, вспомнить свой учебник Перышкина, с которого все началось.
Школьная физика была, пожалуй, одним из нелюбимых Митиных предметов. Его учили понятиям и законам, минуя самое интересное — процесс рождения понятий и законов. Митя уже тогда догадывался, что знания добываются каким-то загадочным путем — наитием, что ли, созерцанием и самоуглублением, и что они как-то непостижимо связаны с общественной и личной моралью, но в учебнике Перышкина об этом не было ни звука, если можно так выразиться. Там все преподносилось как результат скучной дедукции и не менее скучного опыта. Поэтому Митя физику как таковую не любил, а любил более всего истину, к которой приближался уже долгие годы, не приближаясь ни на сантиметр, но все-таки двигаясь вперед с ощутимой скоростью.
Еще один парадокс, напоминающий парадоксы теории относительности.
Митя был физиком-теоретиком отнюдь не по специальности, а, скорее, по душевной наклонности и собственному желанию, которое возникло давно и бесповоротно. Вот как это произошло.
Образование Митя получил инженерное и вот уже восемь лет благополучно трудился в одном из конструкторских бюро, сначала в должности инженера, а потом старшего инженера. Однако все свое свободное время, а также часть служебного, когда позволяли обстоятельства, Митя вкладывал в науку «для себя», в теоретическую физику.
Предметом приложения Митиных сил была единая теория ноля, которой в свое время занимался Эйнштейн, не говоря о других крупных физиках, и которую в наше время атакуют с разных сторон могучие научные коллективы. Митя был отчасти дилетантом, он работал один, по своему разумению, и шел тем путем, который представлялся ему нужным и единственно возможным.
Но дело даже не в предмете, каким занимался Митя, а в той неосмотрительности и безрассудстве, с которыми он углубился в этот предмет, не смущаясь ни его неприступностью, ни малым запасом знаний, ни скудостью собственных сил. Шансы были один против миллиона, но Митя почему-то был уверен в успехе, причем именно что все обстоятельства против него, вселяло в него надежду. Он был убежден, что каждая голова устроена по-своему и настроена на определенную проблему, которую может решить именно эта голова и никакая другая. Справедливости ради следует сказать, что так он думал о всех головах, а не только о своей.
Отсюда Митя сделал следующий вывод: нужно изо всех сил стараться узнать, для чего, для каких именно целей рождена на свет его голова, а значит, и он сам. Узнать это можно, пробуя различные виды деятельности, и Митя стал их испытывать. Он пробовал даже писать, но скоро убедился, что предметом литературы является человеческая душа и отношения между людьми а в этом он разбирался слабо. Любые движения души становились все непонятнее по мере того, как он пытался в них углубиться. Митя искал ясности, а находил запутавшийся клубок, распутывать который не было желания. Он перестал писать.
Ознакомившись еще в школе с разными науками, Митя был удивлен приблизительностью гуманитарных наук и остановил свой выбор на естественных. И вот здесь, погружаясь в них все глубже, он дошел до самого простого вопроса, который его волновал более всего: как устроен мир? Это и была физика.
Подступиться к вопросу можно было двумя путями: исследуя мир на опыте или умозрительно. Митя предпочел второй путь, потому что только тут мог работать индивидуально и делать все, что ему заблагорассудится. Он мог часами сидеть над листом бумаги, заполняя его формулами. В этом есть своя прелесть, понятная немногим. Формулы вытекали одна из другой, разрастались, вели его дальше, существуя уже самостоятельно, — им оставалось только подчиняться. Иной раз действиями Мити руководила цель, но часто, особенно на первых порах, он просто постигал красоту, учась одновременно строгости выкладок. Он вырабатывал стиль.
Можно подумать, что Митя был по характеру рационалистом, черствым сухарем и человеком, лишенным эмоций. Ничего подобного! Ему как раз не хватало логики. Чувственное восприятие было в нем главным, а эстетика математических преобразований давала истинное наслаждение. Об этом говорит хотя бы такой факт. Наряду с различными теориями, постулатами, теоремами и правилами, почерпнутыми из учебников, он вводил в свой аппарат познания совершенно посторонние вещи, не имевшие никакого касательства к науке. Ну, например, березовую рощу, о которой говорилось, или дивертисмент Моцарта для струнных, или тропинку из Кайлов в Коржино, или стихи Пушкина, или даже памятный ему школьный вечер, на котором случилось… На котором что-то важное случилось, одним словом.
Трудно объяснить, как это сочеталось с интегралами, уравнениями и операторами. Очень грубо представить можно так. Митя прикидывал в уме новую работу, намечал математический путь и одновременно загадывал то ощущение, которое хотел получить в результате работы. Это могло быть ощущением березовой рощи или ощущением юношеского воспоминания. И он настойчиво его добивался, хотя чаще всего ощущение получалось приблизительным и неполным.
Вряд ли такой метод был строго научным. Скорее, он был поэтически-научным, если можно так выразиться. Но он соответствовал Митиной индивидуальности. Митя уже давно пришел к мысли, что, только внеся в работу свою индивидуальность, а не стараясь делать «как все», можно добиться мало-мальского успеха.
Вообще, надо признать, Митя был индивидуалистом. Это слово, как правило, имеет отрицательный оттенок и противопоставляется слову «коллективист». Митин индивидуализм заключался в том, что Митя хотел делать сам и по‑своему. Он избрал для себя трудный путь, а его индивидуализм был безвреден. Во всяком случае, вреден не больше, чем индивидуализм собирателя марок или спортсмена, мечтающего о победе.
Но почему Митя избрал эту область? Так ли уж важно знать все об устройстве мира? Можно спокойно прожить и без этого.
Разные могут быть объяснения. То ли Митя почувствовал, что сможет, то ли самоутверждался таким странным путем, то ли укрывался в своем предмете, подобно улитке, укрывающейся в раковине. Может быть, Митя боялся, что, столкнувшись с трудностями иного порядка, чем математические и физические, он спасует перед ними? Тоже возможно… Тут-то он шел ва-банк, замахивался на великое, и в случае проигрыша никто не упрекнул бы его в неудаче. Что ж, и не такие умы терпели здесь поражение. А в случае выигрыша… В случае выигрыша Митя получал ослепительную возможность оставить свое имя, остаться после себя. Возможность эта чрезвычайно заманчива.