Говорят также, что в дороге М. И. сговорилась с женой Григория Санникова[220] повеситься в один и тот же день и час. У Санниковой попал в немецкое окружение горячо любимый муж, и она не надеялась его больше увидеть[221].
О Муре Эфроне отзывались как о беспринципном проходимце, мечтавшем стать международным шпионом. После гибели матери цепь его скитаний продолжилась. Известно, что он попал в Ташкент, где ему помогал материально Алексей Толстой, где он блистал превосходным французским языком, пьянствовал, где был у него роман. Оттуда он был призван на фронт и убит в одном из первых сражений[222]. Г. В. Адлер, приятель мой, показывал вынутую из кармана убитого записную книжку, подаренную ему товарищем. На заглавном листке — выдержка из сталинской конституции. Георгий Эфрон жил на свете 20 лет[223].
Анастасия Ивановна Цветаева попала в ссылку (Нарым?). Как человеку интеллигентному, ей в изгнании предложили счетную работу, но она тоже была лишена всяких арифметических способностей. Пришлось ходить на пилку леса. Норма была велика, сил скоро не хватило, А. И. сделали уборщицей барака. Но после уборки барак запирался, и надо было проводить остальное время под открытым небом. Два молодых человека пилили Асину норму, чтобы обеспечить ей тарелку супа. Так, лежа под навесом барака в дождь и снег, она и умерла[224]. Писала стихи о том, как было раньше всего много, но тогда блага не ценились, стихи бледные[225]. Я видела небольшой очерк Аси с описанием тесной каморки, скудных крох еды, одолевающих болезней и исступленной любви к собачке[226].
Дочь М.Ц., Аля, появлялась после войны в Рязани в качестве преподавательницы французского языка, но быстро скрылась вновь[227].
В 1944 году у меня был Б. Л. Пастернак. Он рассказывал, что до войны он и Ахматова встретились и звали на вечер к себе М. Ц., она отказалась.
«У Ахматовой есть лукавый прищур, а у Марины — напыщенность. Примус в кухне разлился и вспыхнул вокруг сына, она воображала, что это огненное кольцо Зигфрида. Тарелки вымыть не могла без достоевщины»[228].
«Как же вы упустили Марину в эвакуации? — Этот вопрос мне многие задают. Но что я мог? Сами ничего не имели, ели черт знает что. Я искал после ее могилу в Елабуге. Никто не знает»[229].
Литературные спутники
I. Поэтическая спутница. Варвара Монина
«На поле битв пустынном я оставлю
Жестокую лирокрушенья дрожь».
Мы двоюродные. Наши матери — сестры. Мне было 17, а ей 21 год, когда сдружил нас общий интерес к поэзии. Варя была барышня, слушательница ВЖК, я — несложившийся полуподросток, ученица 8-го дополнительного класса 4-й Мариинской гимназии на Кудринской площади.
У большой семьи Мониных [была] большая квартира на Знаменке в комфортабельном доме, кот[орый] благополучно стоит и теперь. Состав семьи: отец, мать, 8 детей — 4 брата, 4 сестры. Варя — старшая из сестер. Мать — бодрая хлопотунья, румяная, добродушная и простодушная. Она — незамысловата, да и некогда ей особенно задумываться. Отец — тяжелый, с надломленной волей, со склонностью к наукам, в своем кабинете далекий от житейских дел и детей. Дети — одаренные, красивые, но малодружные между собой. До революции еще как-то держалась материальная обеспеченность семьи. В той обстановке, в те годы Варюша писала:
(Сборник «Анемоны»)
На даче в Пушкино произошла у нее встреча с Яковом Львовичем Гордоном. Он — синеглазый юноша крепкого сложения, лирический поэт и скрипач. Очень начитанный. Моложе Вари на несколько лет. Но дружба их была дружбой равных. Невеста была до конца дней своих удивительно моложава. Невысокая, тонкая, с пушистой шевелюрой, ясным взором карих глаз, милым овалом правильного личика, похожая на боярышню в терему. Ей не нужно было никаких прикрас. Это была редкостная женщина, абсолютно чуждая кокетства, равнодушная к нарядам и своей наружности.
Она могла ходить в огромных валенках, не интересуясь, как это выглядит со стороны. Правда, времена нашей юности были безодёжны, без званых вечеров, без общества — революция разрушила прежний бытовой уклад. И все же — эта ее черта была необщей. Но Варя и так была хороша. Мелодичный голос, мягкие, гибкие движения, неопределимая женственная прелесть, разлитая во всем существе. «Что в Вас такое особенное?» — спрашивал поклонник. — «Ничего, ничего», — отвечала она. И все же знала свою магическую привлекательность.
220
Григорий Александрович Санников (1899–1969) — поэт; занимался в литературной студии московского Пролеткульта, был одним из руководителей литературной группы «Кузница», участвовал в создании Всероссийской ассоциации пролетарских писателей, входил в редколлегии журналов «Октябрь», «Красная новь», «Новый мир»; был участником Февральской и Октябрьской революций, Гражданской и Великой Отечественной войн. Некоторые его стихи военных лет, положенные на музыку, стали популярными песнями.
Елена Аветовна (Аветисовна) Санникова (урожд. Назарбекян; 1891–1941) — переводчица; жена Г. А. Санникова.
221
Борис Алперс писал о Е. А. Санниковой, «будто она несла в себе от рожденья изначальный душевный надлом» (Алперс Б. Искание новой сцены. М., 1985, с. 281). В 1941 году ее угнетала тоска о муже, страх за его судьбу и боязнь того, что дети не переживут голодной и холодной зимы в эвакуации.
О. Дзюбинская вспоминала о встречах с Санниковой в Чистополе, о дружбе Елены Аветовны с Мариной Цветаевой в тот период (см.: Дзюбинская О. Город сердца моего. — В сб.: Чистопольские страницы. Казань, 1997, с. 171); и в частности, об эпизоде, когда Санникова сообщила ей о смерти М. И. Цветаевой: «Из-за угла навстречу мне вышла Санникова, вид ее был ужасен: лапти вместо галош, суковатая палка, черное пальто, застегнутое на все пуговицы: лицо — белое, как бумага. „Оля, вчера в Елабуге повесилась Марина Цветаева“. — И пошла дальше» (Дзюбинская О. Прогулки. — Театр. 1988. № 10). О трагической гибели матери и истории ее взаимоотношений с М. Цветаевой собрал материал и опубликовал статью сын Г. А. и Е. А. Санниковых Дмитрий Григорьевич. Он писал, в частности: «Меньше двух месяцев она прожила после гибели Цветаевой и умерла почти так же, только крюка не было. Поэтому она привязала бечевку от посылки отца к вьюшке печи, а ноги подогнула. Инстинкт жизни был подавлен депрессией» (Санников Д. Г. «Еще меня любите за то, что я умру…» (Марина Цветаева и Елена Назарбекян). — Наше наследие. 1994. № 34, с. 91).
222
После смерти М. И. Цветаевой Г. С. Эфрон уехал в Ташкент. (До этого был короткий период его жизни в Чистополе и в Москве.) В 1943 году он вернулся в Москву, поступил на вечернее отделение Литературного института и одновременно подрабатывал художником-оформителем на заводе. В 19 лет он был призван в армию и через полгода 7 июля 1944 года погиб под деревней Друйка в Витебской области. (См.: Цветаева А. И. Воспоминания. 3-е изд., доп. М., 1984, с. 758–761)
М. Белкина весьма критически отозвалась о воспоминаниях О. А. Мочаловой (конкретно, о фактах, изложенных в конце главы о М. И. Цветаевой), обвинив автора в недостоверности описанных событий. (См.: Белкина М. И. Скрещение судеб. 2-е изд., перераб. и доп. Глава «Мур». М., 1992, с. 360–361)
224
А. И. Цветаева с 1937 по 1947 год находилась в лагере на Дальнем Востоке (см.: Цветаева А. И. О Марине, сестре моей. — В сб.: Цветаева А. И. Неисчерпаемое. М., 1992, с. 179, 180). Пробыв в ссылке еще долгие годы (Сибирь, Казахстан), она была реабилитирована и вернулась в Москву.
Умерла А. И. Цветаева в 1993 году в Москве. (См.: ЛВ, гл. 3, примеч. № 7)
О годах своего «изгнания» (событиях, описанных О. А. Мочаловой) А. И. Цветаева сообщала ей в письме: «Арифметика — мой любимый предмет был в школе, шла на „5“. Работала и в сметном отделе, и в прорабских конторах, считала и на машинке счетной. Работала по этой части, в срочных случаях и по суткам, без сна (по 36 часов — своей охотой, чтоб не подвести других). Далее: женщин пожилых никто на пилку леса не шлет и не слал, ибо это невыполнимо. Никакие люди не пилили его за меня. Супом (и хлебом) кормят всех, даже совсем неработающих. Никто бараков не запирает, оставляя уборщиц снаружи. Все эти досадные ошибки — от Вашего легковерия» (Письмо А. И. Цветаевой к О. А. Мочаловой от 18 июня 1962 года. — РГАЛИ, ф. 273, on. 1, ед. хр. 50, л. 1 об. 2).
225
О своем поэтическом творчестве А. И. Цветаева писала:
«С 41 года жизни я впервые начала писать стихи. Сперва — английские, затем — русские. Поток стихов залил мои тюремные дни (стихи, рожденные в воздух, утвержденные памятью, ибо даже карандаш в советских тюрьмах был запрещен). Стихи продолжались и в лагере. Но с дня, когда я узнала о гибели Марины, стихи иссякли. И только через 31 год, в 1974 году, я написала „Мне 80 лет“, мое последнее стихотворение» (Цветаева А. И. О Марине, сестре моей. — В сб.: Цветаева А. И. Неисчерпаемое. М., 1992, с. 180).
Что касается конкретного стихотворения, упомянутого О. А. Мочаловой (в пересказе), то А. И. Цветаева сообщала об этом следующее: «Стихов о том, что еды было много, а она не ценилась — у меня нет и не было. Было одно — с описанием бутырской „лавочки“ с горами еды, приносимой за деньги в камеру. Не имея тогда денег, я только на эти сыры-шоколады и проч[ее] любовалась, платонически и иронически, сказочными их количествами (на человек 150–170)» (Письмо А. И. Цветаевой к О. А. Мочаловой от 18 июня 1962 года. — РГАЛИ, ф. 273, on. 1, ед. хр. 50, л. 2).
227
Пробыв восемь лет в лагере (27 августа 1939 — 27 августа 1947), А. С. Эфрон была освобождена и поселилась в Рязани, где преподавала графику в Рязанском областном художественно-педагогическом училище. В феврале 1949 года Ариадна Сергеевна была вновь арестована и вскоре сослана на пожизненное поселение в Туруханский край, который смогла покинуть только после реабилитации летом,1955 года.
228
А. И. Цветаева считала, что так высказаться о М. И. Цветаевой Б. Л. Пастернак не мог: «Не его тон, ни язык. И за тоску над тарелками (а она их мыла годами на всю семью) он бы не осудил» (Письмо А. И. Цветаевой к О. А. Мочаловой от 18 июня 1962 года. — РГАЛИ, ф. 273, on. 1, ед. хр. 50, л. 3).
Зигфрид — герой немецкого эпоса «Песнь о Нибелунгах» (ок. 1200, опубл. в 1757).
229
М. И. Белкина, упрекая О. А. Мочалову в недостоверности описываемых событий (см.: ЛВ, гл. 19, примеч. № 33), указывает на то, что Б. Л. Пастернак узнал о самоубийстве М. И. Цветаевой, находясь в Москве.