Говорили, что тех, кого хвалил В. Ив., постигала творческая неудача, а из тех, кого он порицал, получались известные писатели. Так из хваленого Зенкевича[48] не вышло поэта, а из порицаемого Алексея Толстого вырос крупный писатель.
Гумилев говорил, что был свидетелем бесед В. Ив. в его Tunis ěburnea[49]: «Он призовет кого-нибудь из поэтов, беседует с ним долго и проникновенно, разбирает его стихи, видит в них замыслы и глубины, которых не подозревал сам автор, и так убедительно показывает ему его внутреннее прекрасное лицо, что поэт уходит, не чуя под собой ног. Но, провожая его в переднюю, хозяин быстро и легко срывает пленительный покров с возвышенного образа и говорит слова такой едкой уничижительности, так метко и беспощадно попадая в слабые места, что гость, падая с неба, разбит, расколот, сожжен».
В. Ив. великолепно выслушивал каждого и располагал к высказыванию. Он давал возможность говорить о своих переживаниях в полный размах, не перебивая своим личным опытом и отношением к теме, не ставя в связь чужое трепетное чувство с тем, как «у всех» и «у других тоже». Вместе с тем он безболезненно находил вещам свое место. Умел сказать автору полную правду, ничего не смягчая, но и ничем не обижая.
«В вашем докладе туго натянутая струна поклонения Достоевскому, но ведь вы не внесли ничего нового в понимание его. Заметили ли вы это? Ваш доклад строго взвешен, насыщен фактами, но душноват» (Скалдину)[50].
Умел видеть в чужих словах такую бездну обязательного значения, что поэт пугался высказанного им. Иногда критиковал так: «В вашем стихотворении сказано, что в комнате жарко, тогда как всё переживание требует атмосферы легкого убывающего тепла».
«У вас могут быть любые ошибки суждения, но у вас нет ошибок вкуса, с чем вас и поздравляю, радость моя».
«Говорят, что художественное произведение не исчерпывается одной идеей. Одной — не исчерпывается, а двумя или несколькими — исчерпывается».
Перед отъездом в Италию (1926 год)[51] В. Ив. читал оперетку «Любовь — мираж»[52]. Глубины чувства, благородство человеческих образов были преподнесены без уступки в легкой сценической форме.
Некоторое время за В. Ив. ходил маленький забавный поклонник, 10-летний поэт Миша. Неизвестно, откуда он взялся, но был очень важен. В. Ив. на собраниях поэтов говорил ему с нежностью и досадой: «Ну, читай опять свою „Рябину“».
Как-то В. Ив. 4 часа говорил с Ярхо[53] о сонете.
«Когда я долго не виделся с Юр[ием] Ник[андровичем] Верховским[54] и, наконец, садился писать ему письмо, то, чтобы сразу ввести его в круг своей жизни, описывал с утра до ночи последний день».
В гимназические годы к В. Ив. приводили на укрощение буйных и вспыльчивых кавказцев, тоже гимназистов, которые метались с ножом в зубах. Он усмирял их словом.
51
Вяч. Иванов был командирован Наркомпросом на шесть недель в Венецию по случаю открытия советского павильона на Biennale. Он уехал в сопровождении дочери и сына 28 августа 1924 года и больше в Россию не возвращался.
52
«Любовь-мираж» (1923) — музыкальная трагикомедия, написанная Вяч. Ивановым в Баку. Л. В. Иванова дает написание названия оперетты со знаком вопроса — «Любовь — мираж?». В воспоминаниях она цитирует отрывок из либретто и предисловие, написанное Вяч. Ивановым в Италии, где изложена история создания этого произведения.
«На совести моего уважаемого приятеля, известного оперного режиссера Николая Николаевича Боголюбова, желавшего, по-видимому, испробовать на мне свой способ лечения ипохондрии, — на его совести, заявляю я, тот сомнительный факт моей литературной биографии, что во время совместного пребывания нашего в городе Баку я, поддаваясь его упрямой прихоти, написал эту полушутливую, полупечальную пьесу по канону оперетты-мелодрамы. Легкомысленные куплеты и чувствительные дуэты немедленно, вдохновенно и весело облекались в столь же „каноническую“ музыку другим моим добрым приятелем и явным сообщником первого, профессором Бакинской консерватории Михаилом Евгеньевичем Поповым. На совести Н. Н. Боголюбова и „авиапролог“, им — как картина — придуманный, и… — но эту последнюю вину мне всего труднее ему простить! — повелительное и роковое внушение: заимствовать основу сюжета непременно из драмы Косоротова „Мечта любви“. Скованный тягостными узами с нелюбимою „Мечтой“, напрасно объявлял я ей войну на взаимоистребление: все же ее завязка послужила мне отправным пунктом. Что из всего этого вышло, пусть судят те, коих может занять произведенный нами опыт химического превращения элементов.
Рим, 1 октября 1924 г.»
(Иванова Л. В. Воспоминания. Книга об отце. М., 1992, с. 115).
Вяч. Иванов читал либретто в Доме ученых для узкого круга слушателей. Публичное чтение не состоялось, поскольку, по свидетельству Л. В. Ивановой, «пьеса была объявлена „аморальной“». (См.: Иванова Л. В. Указ. соч., с. 124) Либретто читалось и обсуждалось у Чулковых. (См.: Мануйлов В. О Вячеславе Иванове. Воспоминания. — В кн.: Иванова Л. В. Указ. соч. [Приложение], с. 354–355)
Таким образом, с этим произведением Вяч. Иванова, не характерным для него по жанру, удалось познакомиться немногим, малоизвестным оно осталось и до сего дня. Поэтому безусловный интерес представляет отзыв о либретто «Любовь-мираж» современника автора, присутствовавшего на чтении. В РГАЛ И сохранился отрывок из письма философа А. К. Горностаева [октябрь 1924 года] к поэтессе М. М. Шкапской, переписанный ею в альбом. Приведем его полностью.
«Из литературных впечатлений самое сильное — чтение В. Ивановым трагикомедии „Любовь — мираж“: на фоне опереточных мотивов и приемов развернут итог целой жизни и всего творческого и религиозного опыта, и целая полоса эпохи. В заключительном сновидении американец, превращающийся в машину, и героиня, оказавшаяся скелетом, танцуют танго. В художественном смысле — пьеса вершина достижений Вяч. Иванова, в мистическом — крах эмпирического пути и едкое самобичевание ([два слова в тексте утрачены — публ.] невольное и тем более ценное). Отец — пустыня, сын — путник, а Мария — смерть — вот разоблаченная теперь троица (Изида трехвенечная), которой этот мистик всю жизнь поклонялся.
Еще не зная этой вещи, я разразился эпиграммой»:
(РГАЛИ, ф. 2182, on. 1, ед. хр. 140, л. 1 и об.)
53
Борис Исаакович Ярхо (1889–1942) — литературовед, переводчик, член ГАХН, профессор Московского университета.