И вдруг до них донесся возбужденный шепот. Чуть повернув голову, Ксенофонтов увидел двух женщин с хозяйственными сумками. Опасливо озираясь, одна из них делилась с подружкой какой-то ужасной тайной. Вторая безутешно качала головой, не замечая, как с навеса ей на плечо льется тонкая струйка дождя.
— Ай-яй-яй! — причитала она. — Подумать только! Это же надо!
— Говорят, две машины телевизоров вывезли — и как корова языком. Никто ничего не видел, не слышал!
— Господи боже ты мой! Царица небесная!
— Во как! Милиция с ног сбилась, а собаку вызвали — она только понюхала — и тут же сдохла.
— Батюшки-светы! — вскрикнула женщина.
— Еще чего скажу — одних радиоприемников, этих маленьких, которые на батарейках работают, больше сотни увезли. И — как в воду! Как в воду!
— Это же сколько тыщ! — от ужаса женщина закрыла рот рукой.
— А ты говоришь: белье с веревки унесли, — рассказчица махнула рукой.
— Так универмаг-то государственный, а бельишко мое! — резонно заметила слушательница.
Зайцев улыбался снисходительно и всепрощающе — чего, дескать, с них возьмешь, слухами питаются. Взглянув на него, Ксенофонтов догадался, что друг знает об этой истории куда больше женщин. Дождь неожиданно кончился, и теперь с неба падали последние подзадержавшиеся капли.
— Так что там, с универмагом-то? — спросил Ксенофонтов, перешагивая длинными ногами через лужи на асфальте. — Неужто подчистую?
— С универмагом все в порядке. — Зайцев придирчиво осмотрел свое отражение в витрине гастронома. — Магазин радиотоваров обчистили. Ничего сработали, довольно грамотно.
— Много взяли?
— Прилично. Десятка полтора хороших транзисторов уволокли. Ну ничего, далеко не унесут.
— Надо же, — с сожалением проговорил Ксенофонтов. — А тут никак один не купишь. Только соберешься — туфли приказали долго жить, а там костюм…
— Да, для тебя костюм дело непростое, больно ты долговяз… До чего обнаглели — телевизор в магазине включили. Грабили и передачу смотрели, представляешь! Продавцы приходят, а там уж утренние последние известия передают.
— И никаких следов?!
— Разве что пара окурков… Это, сам понимаешь, те еще следы… Да и они ли оставили их… Но есть и просветы. — Однако о просветах Зайцев распространяться не стал, вспомнив, видимо, что работает все-таки следователем, а не газетчиком, чтобы вот так запросто выбалтывать важные сведения. — Слушай, а не отправиться ли нам с тобой как-нибудь на острова, а? Смотри, там все уже зеленое… Возьмем с собой пивка, пару рыбешек, а?
Ксенофонтов, занятый своими мыслями, не отвечал. Выпятив губы так, что усы его уперлись в ноздри, он мерно вышагивал по мокрому асфальту, сунув руки в карманы брюк.
— Слушай, — сказал он, — а в котором часу это было?
— Ты о чем? А, ограбление… Между десятью и одиннадцатью вечера. Примерно в половине одиннадцатого.
— А как удалось установить с такой точностью?
— Свидетельница нашлась. А как же! Думаешь совсем ничего не умеем делать? Провели громадную оперативную работу и нашли голубушку. Девушка шла после кино домой и в окне увидела грабителя. Там, понимаешь, окна закрашены масляной краской…
— Дело привычное, — обронил Ксенофонтов. — Закрашиваем окна, заколачиваем парадные, огораживаем скверы, будто к татарскому нашествию готовимся.
— Ты слушай и не перебивай. Окна закрашены, а свет в магазине горел и девушка на стекле увидела профиль одного из ночных посетителей. Говорит, вроде запомнила его — кепка, поднятый воротник, курносый, толстогубый. Она подумала, что в магазине какие-то работы ведутся, а утром, когда узнала, сообразила, что за работы… — Зайцев облокотился о холодные после зимы гранитные блоки набережной. — А еще мне хочется сесть на какой-нибудь корабль и поплыть, поплыть… Чтобы мимо города, баржи, берега…
— Устал ты, старик, — сочувственно произнес Ксенофонтов. — Устал. Пойду газетку куплю. — Он перебежал через улицу, подошел к киоску. Возвращаясь, Ксенофонтов на ходу развернул газету, быстро окинул взглядом, и к Зайцеву подошел, уже свернув ее в трубку.
Потом друзья сидели на скамейке, смотрели в голубовато-белесую гладь реки, словно впитывая в себя весенний свет, тепло, словно отходя после затяжной слякотной зимы.
— Представляешь, старик, — заговорил Ксенофонтов, — так привыкаешь к голым промерзшим ветвям, что весной, когда видишь зеленые листочки, охватывает удивление. Казалось, этим ветвям никогда уже не ожить, никогда не выбросить побеги, не покрыться листвой.