нт у него возник план. До сих пор все казалось ему слишком знакомым - прекрасно! Теперь он постарается отыскать что-нибудь незнакомое. Если он когда-либо жил здесь, пусть в облике другого человека, он должен хорошо знать город. Если нет... Трудно поверить, что он, не осознавая себя, прикатил однажды в Загорск, отыскал Лавру, поставил свечку и тем же путем вернулся обратно... Отгоревшись немного, Галахов снова вышел на улицу. Странное дело, подтверждение получил маловероятный второй вариант. От ворот Лавры путь к станции вел вправо. Влево лежало нечто вроде посада - скопление одноэтажных деревянных домиков, проточенное несколькими улицами. Галахов углубился в этот посад, и ощущение давнего знакомства мгновенно исчезло. Он, однако, не успокаивался, пока улица не кончилась. За последним огородом проходил глубокий овраг, на краю его тряслись под жестким ветром бурые пучочки бурьяна, а на другой стороне поднимались складчатые холмы, побеленные свежевыпавшим снегом. Стоя спиной к домам, Галахов без труда вообразил себя на краю - пусть не Вселенной, но России ( когда-то ведь ее граница проходила совсем недалеко от Москвы). Мохнатые гряды туч, как орды кочевников, спешили с Востока. Был ли когда-нибудь Загорск пограничным городом? Если нет, то зачем ему укрепленный монастырь - Лавра? Кажется, именно отсюда шла рать Димитрия Донского... Галахов пожалел, что мало интересовался русской историей. Почувствовав голод, он достал из сумки бутерброды. Кроме бутербродов, сумка содержала детектив из английской "черной серии" (на обложке полуобнаженная китаянка кокетливо прикрывала соски здоровенным пистолетом), папку с документами, обойму цветных фломастеров... Когда-то скифы послали царю Дарию птицу, лягушку, мышь... И еще, кажется, стрелу... Кто-то здорово истолковал царю царей, что все это значит. Интересно, как можно истолковать содержимое моей сумки? Сегодняшнаяя игра, если это приключение еще оставалось игрой, все меньше нравилось Галахову. Радости в этой игре было мало. Наоборот, на ум снова и снова лезли тревожные мысли. Копаться в себе, отделяя хорошее от плохого - забава для идиотов. Как и ужасаться собственному ничтожеству, клясться с сегодняшнего дня начать жизнь сначала. Невозможно измениться фундаментально - разбойник, раскаявшийся на кресте - чушь. Но подобная философия плохо защищена от открытия, что в твоей собственной жизни есть нечто неучтенное, эдакий пунктик, вполне возможно, минус перед рекордным итогом. Эмоции могут быть любыми, но Галахов предпочитал чувствовать себя хозяином положения. ... Галахов дожевал бутерброд, взглянул на часы. Можно возвращаться. Галахов повернулся спиной к ветру. Хотя еще не стемнело, в одном из окон ближайшего к оврагу дома уже загорелся свет. Окно выделялось на фоне темной бревенчатой стены уютным оранжевым квадратом. Галахову захотелось поговорить с кем-нибудь по душам. У него дома такое не было принято. Галахов даже покачал головой, представив удивленно поднятые брови Веры, своей жены. Интересно, что она думает о нем? Скучный, положительный, лишенный воображения? Не так просто... Мы многое видим, многое понимаем - только концентрация неудобных мысле не должна превосходить опасного предела, чтобы не разъесть нежную семейную ткань. Галахов всегда старался сам справляться со своими трудностями. Но сейчас нормальная разобщенность казалась бедой. Не торопясь, Галахов пошел назад, к Лавре. Поначалу мысли его беспокойно блуждали в окрестностях семейной жизни. Они с Верой не торопились заводить ребенка, хотя принципиальных препятствий для этого не было. А Карина с Иваном, его московская родня... Пожалуй, главной бедой, которая давила, обессмысливая их существование, было отсутствие детей. Когда Галахов наезжал в Москву студентом, в отношении к нему Карины и Ивана угадывалось стремление взять на себя роль родителей. (К тому времени отец Галахова давно умер.) Потом Галахов женился, стал слишком независим, слишком самостоятелен, и тогда постепенно установились обычные - родственные - отношения. Теперь, если удавалось выбить в Москве гостиницу, Галахов иногда предпочитал останавливаться там... Этот ряд мыслей постепенно растворялся в другом, менее конкретном, но не менее важном для Галахова. Со всех сторон Галахова окружали большие и малые тайны. Здесь не было открытия. Но сейчас эту - обычную, мысль, словно губку - море, пропитывало чувство. Тайны глядели, насупясь, из-за гнилых заборов, шагали за полквартала впереди размахивающей руками человеческой фигурой, давали о себе знать тяжким гулом плывущего за облаками самолета. Тайны, как люди, рождаются, растут, стареют и умирают, думал Галахов. Есть тайны, которые обречены остаться нераскрытыми. Одинокие старики. (Галахову вспомнилось худое лицо тети Люси, бегучий чахоточный румянец у ней на скулах.) Бездетные пары. (Две тайны, иногда открытые друг для друга, но ни для кого больше.) Исчезнувшие народы... Галахову стало страшно. Тайной было все - дуновение ветра (ангел взмахнул крылом), запах горелой бумаги (где-то жгут письма). Совсем рядом проходила гибкая невидимая граница, отделявшая известное от тайны. А собственно, почему рядом? Сегодня она прошла через Галахова. ... Минут через двадцать Галахов снова очутился в притворе церкви. Народу стало значительно больше. Видимо, вот-вот должна была начаться служба. Монах за прилавком бойко торговал свечами. Брали не только свечи - несколько старушек купили на глазах у Галахова маленькие круглые булочки (Галахов вспомнил их название - просфоры). Он стал в очередь, приобрел три красные свечки по полтиннику и, поколебавшись, спросил просфору. Монах смерил его подозрительным взглядом. "Да ты крещеный?" Галахов не нашелся, что ответить и, пожав плечами, отошел. В глубине церкви запели, и Галахов, подавив досаду, вторично погрузился в пахнущую ладаном, густую храмовую полутьму. Прошло немного времени, и он понял, что уже не владеет собой. Поначалу Галахов просто смотрел и слушал. Блеск окладов, расшитые ризы священников, поблескивающие камнями кресты и тиары, - вся эта роскошь не производила на него впечатления. Более сильным оказалось воздействие хора, раскатистых басов диаконов, речитатива священников. Эти звуки чередовались, делались то слабее, то громче, накатывали волнами, подчиняясь мудро выверенному в веках ритму. Смысл слов, которые успевал понять Галахов, тоже не оставлял его равнодушным. Но камня на камне от стен, отгораживавших Галахова от мира, не оставило другое. Народ, наполнявший церковь, на три четверти состоял из старух. Когда вступал хор, они подтягивали дребезжащими голосами. "Господи, помилуй...". "Преподобный отче наш Сергий, моли Бога о нас..." И эти надтреснутые голоса заставили Галахова плотно сжать веки, чтобы не расплакаться! А когда он закрыл глаза, и какая-то намертво скованная приличиями часть галаховского "Я" еще пыталась бороться с влажной щекоткой в горле, изнутри хлынули видения. Казалось, стены, отгораживавшие Галахова от мира, отгораживали его и от собственной его глубины. Может, эта глубина и не теряла никогда связи с миром... Видения сменяли друг друга без какой-то явной связи. Не так уж много общего было между ними, - пожалуй, лишь чудовищное напряжение, готовое взорвать изнутри эти заводы, города, шахты, скалы, людей, деревья, да еще голоса старух, звучавшие за кадром. Когда начинал читать священник или пели дьяконы, старухи замолкали. Галахов открывал глаза, переводил дух. Изредка он неумело крестился - ему казалось неловким стоять столбом между осеняющих себя крестным знамением и кладущих поклоны старух. Затем снова вступал хор, подпевали старухи, и Галахов закрывал глаза, боролся со щекоткой в горле, и смотрел, смотрел... Перед ним (он глядел откуда-то с высоты, возможно, с обрыва) была широкая медленная река. На дальнем берегу стеной вставали черные таежные ели, уже припорошенные снегом. Метрах в пятидесяти от Галахова по реке плыла баржа. Галахов отчетливо видел ржавый низкий борт, тени букв, оставшиеся от названия. На палубе в несколько рядов лицом к галахову стояли люди - старики с длинными седыми бородами, старухи в темных платках; но встречалась и молодежь - подростки, женщины с маленькими детьми на руках, кое-кто - одеты по городскому. Эти люди пели, и их тихое пение сливалось с пением старух, подтягивавших церковному хору. "Господи помилуй..." Галахову вдруг показалось, что, наоборот, голоса загорских старух доносятся из этого дальнего далека... Видение, конечно, пришло из прошлого, и голоса связывали Галахова с этим прошлым. Внезапно Галахов сообразил, что баржа тонет - полоска ржавого металла над черной водой неумолимо уменьшалась. И тут он узнал в первом ряду тетю Люсю. То есть, это не может быть тетя Люся, в панике подумал Галахов, она ведь умерла в 1972-м от инфаркта... Женщине на палубе Галахов дал бы на вид лет пятьдесят. На ней было драное желтое пальто. От всей картины веяло чем-то глухим, довоенным. Галахов читал достаточно, чтобы допускать, что в тридцатые годы могло твориться и такое. Но в 52-м? Об этом ему слышать не приходилось. Кем бы, однако, ни оказалась женщина на барже, ее сходство с тетей Люсей придавало видению Галахова жуткую реальность. К счатью, снова начал читать священник, и Галахо открыл глаза. Он не в силах был больше выносить этот ужас. Не дожид