– Почти сразу же.
– А полиция?
– Спустя двадцать минут.
– Обыск в доме делали?
– Снизу доверху.
– И ничего не нашли?
– Ничего.
– Ваш хозяин не был женат?
– Нет.
– Наследники есть?
– Не считая маленькой ренты маме и мне, он все завещал компартии.
Я бросаю взгляд на часы. Кстати, о компартии – мне пора возвращаться к своей партии блюстителей порядка.
– Садовник живет в этом квартале?
– Нет, в окрестностях Верхнего Тюрлюрю. Как это забавно!
– И он сюда приходит сколько раз в неделю?
– Два раза в неделю, чтобы ухаживать за газоном.
– Его имя?
– Матье Матье.
– Вы заикаетесь или это двойное имя?
– Это его имя и фамилия.
– Хорошо. Благодарю вас.
Достойный слуга приободряется:
– Ах, господин полицейский, дай вам бог поймать преступника!
– Я бы ему глаза повыкалывала, – в душевной простоте утверждает Мариза, потрясая ножом.
Когда я возвращаюсь в бистро, вся моя теплая компания сидит в прежнем составе. Морбле так набрался, что объединенное министерство Возлияний и Самогоноварения вполне могло бы зачислить его в разряд своих исторических памятников.
Коллеги помогают мне погрузить его в машину, и я направляюсь в Сен-Тюрлюрю с головой, полной вопросительных знаков, все как один более или менее выдержанных в стиле Людовика XV.
По дороге Морбле объясняет мне, что мы, полицейские в штатском, всего лишь ничтожные шутники. Одна лишь национальная жандармерия способна разобраться в этом деле. Он расхваливает достоинства этого элитарного корпуса и начинает плакать от умиления.
Потом он засыпает, что является для меня добрым утешением.
Когда я объявляюсь в нашей гостинице, рыжая и потасканная горничная сообщает мне, что мама поднялась к себе переодеться к обеду, который вот-вот начнется.
Я решаю слегка перекусить, прежде чем нанести визит Матье Матье, Устраиваюсь за нашим столиком и извлекаю салфетку из роскошного бумажного конверта, как вдруг раздавшийся на террасе голос заставляет меня вздрогнуть.
– Послушайте-ка, инспектор х...! Нечего прятать червовую семерку, а то я заставлю вас проглотить все тридцать две карты без приправ!
– Но, друг мой, – протестует тонкий голосок обвиняемого, – вы ошибаетесь.
– Не смешите меня, у меня губы потрескались.
Я встаю, словно погруженный в гипноз. Этот голос, этот благородный и грассирующий голос существует в мире лишь в единственном экземпляре. И он принадлежит знаменитому Берюрье. Я выхожу на террасу и обнаруживаю моего приятеля, расположившегося за столиком напротив налогового инспектора. Он без пиджака, в рубашке (роскошной рубашке цвета голубой лаванды) и в подтяжках шириной с туалетное полотенце, на которых изображена взбирающаяся по лиане обезьяна. Старая шляпа надвинута до переносицы, он небрит, пахнет вином – Толстяк играет в белот. Мой приход не очень его впечатляет.
– А, вот и ты, – говорит он, протягивая мне два пальца, поскольку остальные удерживают трефовую терцию. – Я прибыл сюда сразу, как только ты уехал. Я бы последовал за тобой, но дорога меня вымотала.
Он указывает на хилого постояльца, который сидит напротив него.
– Ну и жулики тут живут в твоей «Башне»! По виду этого очкарика и не подумаешь, но он так умеет передергивать карты, что даже не всякому фокуснику это под силу. Не удивительно, что он был налоговым инспектором. У этого пингвина, должно быть, в крови вытряхивать деньги из налогоплательщиков.
Налоговый инспектор вспыхивает.
– Месье, вы хам! Я не позволю...
– А ты кто такой? – в упор и не допускающим возражений тоном спрашивает Его Величество Берюрье. – В гробу я тебя хотел видеть...
Потом, швыряя свои карты на стол, он добавляет:
– Послушай, он мне надоел, я бы предпочел играть в домино со священником!
Берюрье встает и, оттягивая новые подтяжки, хлопает ими по своему мощному торсу.
– Я рад тебя видеть, Сан-А, – жизнерадостно говорит он. – Видал мою пращу?
И он снова оттягивает подтяжки.
– Это подарок продавца рубашек, которому я помог избежать штрафа.
– Они восхитительны, – соглашаюсь я. – Настоящее произведение искусства.
– Похоже, что они привезены из Америки.
– Я так и подумал.
– Пусть говорят, что хотят, но по части изящества америкашки не нуждаются в наших уроках. Ты видал когда-нибудь во Франции такие подтяжки?
– Никогда, – поспешно отвечаю я.
– Вот поэтому я и хотел бы, чтобы ты оценил их эластичность.
Берюрье оттягивает подтяжку на пятьдесят сантиметров от своей мужественной груди, и она тут же рвется на уровне застежки. Спружинившая застежка бьет его прямо в нос, из которого начинает хлестать кровь, как из пятнадцати поросят, разлегшихся на бритвенных лезвиях.