Юноша на удачу несколько раз открывал книги. Одна, на греческом языке особенно часто открывалась на определенной странице. Аркадий присмотрелся к листу бумаги. Под одним абзацем юноша заметил тщательно счищенный стирательной резинкой карандашный след. Этот абзац был важен для Ситнева — его следовало не только запомнить, но и скрыть.
Как и все в этих краях, Аркадий мог сказать несколько фраз на греческом, однако в область чтения его знания не заходили. Он всмотрелся в непривычную вязь греческих букв, но не смог увидать ни одного знакомого слова.
Ночь провел неспокойно. Для ночевки Аркадий выбрал себе место на полу, и ничего не мешало ему подниматься, выходить во двор. Голову буравили мысли: а, может, эта девчонка была послана Цыганенышем, дабы выведать его, Аркадия, секреты? Он вернулся в дом. Девушка сном невинного ребенка спала на топчане, превратившемся на короткое время в ложе любви. Хотя они превращали в ложе любви и пол, и стол, и стулья, и даже немного, стены.
Едва дождавшись утра, Аркадий отправился в типографию. Там, как обычно, витал запах крепчайшего перегара. Юноша поставил перед Кондоиди прихваченную по дороге бутылку пива, и встал за колесо печатной машины.
Поправив здоровье, Кондоиди подобрел, заулыбался.
— Что-то сердце чешется, — поморщился он, и засунув руку под рубашку, почесал грудь.
— Дядя Костя, вы можете перевести тут из книги кусочек?
Отойдя от машины, юноша протянул заранее заложенную на нужном месте книгу. Фрагмент снова был обведен карандашом.
Кондоиди поморщил лоб и стал переводить. Он путался в словах, временах, падежах. Аркадий записывал за ним, то и дело черкая. После — в задумчивости вернулся к работе.
А чего он хотел?
Конечно же, в книге, да еще такой старой, и не могло быть написано — кто шпион, и где он прячет свою добычу. И открытие Cитнева никак не мог разгадать Цыганеныш, поэтому заочное состязание его с Аркадием не имело никакого смысла. Аркадий без всяких книг знал больше Цыганеныша, знал больше всех в городе.
Если подумать, это кошмарное положение для репортера: и знаешь, и сказать — нельзя.
Аркадий закончил работу около полудня. Купив на базаре хлеба и молока, пообедал, вчитываясь в перевод:
«…
Некий Андреус из Коринфа, известный тем, что создал приспособление для счисления фаз Луны, заявил во всеуслышание, что под силу ему построить механизм, который производил бы ряд cчислений со скоростью и точностью, недоступной человеку. Похваляясь, свое будущее устройство он именовал «Головой Бога». За то, что некий механизм он сравнил с Божественным, Андреус был обвинен в богохульстве. Опасаясь расправы, Андреас отбыл из Ойкумены за Пинд
…»
Это было понятно. Как бы в школе не нахваливали древних греков, народец тот, как и все остальные — перемен особо не любил. Сократа за святохульство и воздействие на неокрепшие юношеские мозги отравили. Говорят, ему предлагали бежать, но он отказался, устав от жизни. А вот молодежь, на которую старики брюзжат чуть не со времен сотворения мира, могла покинуть отчий дом, откочевать куда-то за границы Ойкумены, за стоящую где-то на окраине тогдашней Греции гору Пинд. Таких называли живущими за Пиндом — пиндосами.
И это Андреус мог отплыть из Коринфа на корабле, отправленном за зерном в эти края, благо, что капитан легко бы взял попутчика на пустой корабль. Затем что-то или кто-то, заставил Андреуса укрыть механизм в здешних каменоломнях.
Та самая «Голова Бога», о которой обмолвился Ситнев в разговоре с контрабандистом…
Во времена Сократа древний конструктор в качестве привода мог использовать нескольких илотов или коня. Теперь, представим: древнегреческий счетный механизм с приводом от паровой машины. Быстрей вращается входной вал, быстрей идет расчет. Древний грек каждый зубчик выпиливал из бронзы, теперь можно все повторить в стали, на станках изготовлять их сотнями, тысячами. Любая функция — посчитана, любое уравнение — решено, любой код — взломан.
Купец Подопригора что-то говорил об английских счетных машинках, еще не вполне совершенных. А тут англичане, если им не помешать, могут получить в натуральном виде уже готовую модель…
А, вернувшись домой, Аркадий уж не застал Катерину.
Она исчезла не попрощавшись. Впрочем, на столе оставила надушенный лист бумаги. На нем не было слов, однако остался оттиск ее поцелуя. За это расставание Аркадий был безмерно признателен. Когда желание удовлетворялось, начинала грызть совесть. Ему было стыдно перед Дашенькой, Конкордией и самой Катериной. Ибо ничто, кроме страсти их не объединяло.