— У вас похожая манера допроса, — заметил я, когда на столе появилась бутылка зернового виски и стаканы.
— У кого?
Виктор на мгновение отвлекся от центра зала, где проходил импровизированное соревнование по армрестлингу, и непонимающе посмотрел на меня.
— У мистера Штромма, — я побоялся называть его здесь детективом, — и у вас.
— А, это, — он отхлебнул из стакана. — Мы с ним давние знакомые. Поступили в полицию в один набор. Вместе патрулировали улицы. Потом оба попали к одному ментору, хороший человек был, не побоялся взять ни сироту из приютского дома, ни бездушника… — так вот почему детектив Штромм показался мне знакомым: я видел его в компании Виктора на обедах, устраиваемых леди Эйзенхарт. — Мне кажется, или вы на что-то намекаете, доктор?
— К чему был этот спектакль? — прямо спросил я.
— О чем вы? — его глаза весело сверкнули.
— О моем допросе. Одностороннее зеркало в допросной комнате. Вы были по другую сторону, не так ли? С самого начала.
— Почему вы так считаете? — полюбопытствовал он.
— Ваше появление было слишком своевременным, — сообщил я Виктору. — Судя по вашему виду, вас не подняли с постели, и вы не запыхались, спеша спасти своего заблудшего родственника. Какое-то время вы находились в том же здании, возможно даже ждали под дверью, прежде чем войти. Что вы хотели услышать? Сколько я расскажу Штромму? Или что-то, что вы не могли спросить у меня сами? Что было в той записке, которую он передал вам в обмен на деньги?
— Всего лишь моя долговая расписка. Ну у вас и теории, доктор, — фыркнул Эйзенхарт, откидываясь на стуле. — Но раз уж вы заговорили об этом, Роберт, не хотите ли рассказать, что с вами стряслось?
— Нет.
Виктор удивленно поднял брови.
— Нет?
— Нет.
— А мне казалось, вы утверждали, что будете разговаривать о нападении именно со мной… — протянул Эйзенхарт.
— А мне казалось, вы утверждали, что это только мои теории, — в тон ему ответил я. — Я ничего не скажу, пока вы не ответите на мои вопросы.
Эйзенхарт закатил глаза к потолку.
— Задавайте.
— Чего вы хотели добиться этим спектаклем?
— Я хотел узнать, сумеет ли Берт вывести вас из себя. Что? — перехватив мой удивленный взгляд, он попытался оправдаться. — Мне же это ни разу не удалось.
— А ему?
— Тоже, — рядом с бутылкой легла свернутая вдвое записка. — Ваш пульс. Пятьдесят четыре удара в минуту. Низковат по сравнению с нормой, но для Змея это нормально, насколько я знаю. За время допроса он практически не менялся. Как и дыхание.
Я пробежался глазами по строкам. Похоже, детектив Штромм был ходячим детектором лжи. Удивительно, что с таким Даром он служил не в армии, а в провинциальной полиции.
— И что вам это дало? — поинтересовался я.
Виктор пожал плечами.
— Только то, что вы обладаете выдающимся уровнем самоконтроля. Но я все еще не знаю, зачем он вам нужен…
Задумчивость в его голосе заставила меня насторожиться.
— Почему у гетценбургской полиции есть на меня досье? — поспешил я сменить тему.
С глухим стуком его стакан вернулся на стол.
— Я запросил в военном министерстве, — признался Виктор.
Пристыженное выражение его лица поразило меня до глубины души — за время нашего знакомства я успел понять, что угрызения совести мало свойственны Эйзенхарту.
— Зачем? — только и смог спросить я.
— Хотел узнать вас получше? — попробовал он отшутиться, но вздохнул. — Послушайте, я прошу прощения. Возможно, я нарушил ваши личные границы или что-то в этом роде. Но вы не видите себя со стороны!
Я уже начал жалеть, что задал этот вопрос, но все же не мог не задать следующий:
— Что вы имеете в виду?
Эйзенхарт вздохнул.
— С момента возвращения в империю вы на себя не похожи. Да что там на себя — на живого человека! Мне известно, что апатия к происходящему является часто встречающимся симптомом при депрессии…
— Керр, "Введение в психологию", — угадал я цитату. — Спасибо, я читал.
— … но вы заходите в этом слишком далеко!
Повисшая между нами тишина показалась мне оглушительной — и это при том, что зал трактира гудел как пчелиный улей.
— Я потерял профессию и будущее, — ядовито заметил я, — простите, если я кажусь вам недостаточно счастливым.
— Нельзя потерять будущее до тех пор, пока вы живы, — тихо, но уверенно в своей правоте сказал Эйзенхарт. И я не смог удержаться, хотя это было низко:
— А вы, конечно, специалист в этом вопросе. Напомните, в каком полку вы служили?
— Ни в каком, — Виктор нашел в себе силы, чтобы улыбнуться. — Был признан непригодным к службе по причине отсутствия души и сопровождающей это состояние опасности для окружающих. Нелепейшая формулировка, не правда ли?
На мгновение я устыдился своего комментария — я знал, какие поражения в правах приходится терпеть родившимся без души и мог только представлять себе, что еще им приходится выносить, но следующие же слова Эйзенхарта стерли эти эмоции.
— Я не служил, но я видел многих вернувшихся с войны. И я вижу вас. И ваше состояние меня беспокоит.
— Не стоит, — сухо ответил я.
— Вы так считаете? Что вы делаете со своей жизнью? Я знаю, что вы привыкли справляться со всем один, но поймите: у вас есть семья. Родственники, которые переживают о вас…
— И чье присутствие в моей жизни ограничивалось до последнего времени открытками на Канун года, — перебил я его.
— А вы бы позволили что-то кроме? — парировал Эйзенхарт. — Вы с самого начала делали все, чтобы оградить нас от участия в вашей жизни.
— И собираюсь поступать так и впредь. До свидания, Виктор, — я встал из-за стола. — Буду счастлив получить от вас открытку к следующему году.
Я не успел сделать и шага к выходу, как был остановлен. Одной фразой.
— Я знаю, почему вы все еще живы.
Я сел обратно.
Мои пальцы сжались на стакане с виски — так крепко, что удивительно, как он не разбился. Этого в досье не было. Эйзенхарт не мог знать.
— Полагаю, благодаря работе хирургов.
— Нет. Не только.
Не только.
Армейские госпитали были укомплектованы штатными психологами в январе девяносто восьмого. Будь я ранен месяцем раньше, скорее всего, вы бы не читали эти строки. Но мне не повезло (или все же повезло?).
Первым, кого я увидел, проведя больше недели в опиумном дурмане в тыловом госпитале, был Зельман Телли, армейский психолог (а также анестезиолог, в периоды, когда в госпитале была нехватка лекарств, и временами целитель). Один из лучших — потому что у него нельзя было не вылечиться. Его Дар убеждения связывал по рукам и ногам, заставляя его пациентов переступать через себя, и приковывал к его воле. Его Дар заставлял тех, кто хотел умереть, жить.
Видимо, Эйзенхарт увидел что-то в моем взгляде, потому что попытался оправдаться.
— Послушайте, Роберт…
— Замолчите, — приказал я.
Хвала Духам, в руках у меня был стакан — треснувший под моими пальцами, — а не что-то иное, иначе в этом трактире стало бы на одного живого человека меньше.
— Я…
— Замолчите.
Ему все же удалось вывести меня из себя. Мир будто подернулся зеленоватой дымкой; раздался треск: толстое стекло стакана все-таки не выдержало давления.
В глубине души я понимал, что Эйзенхарт прав — даже в том, что не успел сказать мне. Я понимал, какое впечатление произвожу, но не мог изменить этого. Чужой Дар мог заставить жить, но не мог дать желание продолжать эту жизнь, а без него все сводилось к тусклым серым дням и повторяющейся рутине, безвольной имитации настоящей жизни.
"Нзамби", вспомнилось мне слово Темного континента. "Живой мертвец". Порабощенный чужой волей, бездумно исполняющий приказы своего хозяина…
Неудивительно, что Эйзенхарт беспокоился за меня. И не только он — готов поспорить, леди Эйзенхарт и ее супруга так же волновало мое состояние.
"Так вот что такое семья, — мелькнула в голове мысль. — Хвала Духам, раньше я обходился без нее".
Я сделал глубокий вдох, еще один. Успокоившись, я перевел взгляд на Эйзенхарта. Тот вновь повернулся к центру зала. Игроки сменились: к Быку подсел новый желающий испытать удачи. С нашего места было невозможно разглядеть его лицо, но огненно-рыжая шевелюра полыхала в толпе.