Вследствие этого уже не камердинер Реттих, а сам Кнак предлагал ему сигару. Случайные посетители часто удивлялись, когда заменяющий статс-секретаря юнец называл свой чин. Правда, Мангольф с горечью сознавал, что каждое его новое повышение всегда и неизменно исходит от Ланна. Он имел вес, пока имел вес тот, да и это было больше видимостью, чем сущностью. Ведь Ланна работать не любил, и за кулисами министерства иностранных дел действовали тайные силы, которые направляли стоящую на переднем плане фигуру статс-секретаря, а при случае могли бы обратиться против нее... Личному секретарю оставалось только возвести свое вынужденное смирение в принцип и тем самым кое-как успокоить зависть Толлебена. Толлебен старался нарочитым и зловещим умалением своей великолепной персоны показать, что он по долгу службы ставит себя на одну доску с этим желторотым юнцом, но Мангольф протестовал как только мог. "Мы чисто случайно оказались с вами на одной служебной ступени, глубокочтимый барон! Для вас это только этап, а я уже у предела. - Или: - Нам, людям с ограниченными перспективами, судить легко. Вы же, принимая во внимание вашу будущность, несете на себе немалую долю ответственности. - Он заходил так далеко, что восхищенно, снизу вверх созерцал физиономию колосса. - Ваше сходство с величайшим государственным деятелем весьма знаменательно".
На этом его как-то поймала молодая хозяйка. С улыбкой, блеснувшей сквозь темные ресницы ее продолговатых глаз и не предвещавшей ничего доброго, она принялась за Мангольфа. Дождалась, пока Толлебен покинул гостиную, и обрушилась на своего врага.
- Благодарю вас, - сказала она. - Вы сейчас смотрели на милейшего Толлебена с такой же мечтательной грустью, с какой смотрите на меня.
Он пожал плечами, решив пожертвовать Толлебеном.
- А разве то, что я сказал, не верно? Этот господин всем в жизни будет обязан своей внешности.
Она поморщилась:
- Вас мудрено понять.
- Я происхожу из низов, и мне необходим талант, - продолжал он, делая вид, что не слышал ее замечания. - А что нужно Толлебену? Осанка.
- Которая, пожалуй, реже встречается, чем талант, - подхватила молодая графиня.
- Если бы он только не выпадал из стиля! - сказал Мангольф и взглянул на нее. - Он просто жалкий чинуша, измельчавший в провинциальных учреждениях, из которых он был извлечен его сиятельством.
- Как наш родственник, - подчеркнула графиня Ланна.
Он отпарировал:
- Лишнее доказательство моей прямоты. Ударит такой бешеный юнкер кулаком по столу и только поднимет пыль. Его сиятельство знает, сколь двойственно это явление, и умеет пользоваться им. Почему же вы упрекаете меня, что и я принимаю это в расчет?
- У вас, кажется, был друг? - прервала она. - В Мюнхене вы ведь были вдвоем?
- Вы говорите, графиня, о том молодом чудаке?
- О котором вы никогда не упоминаете.
- Я уже сказал, что происхожу из низов. Я не горжусь старыми друзьями.
Боясь покраснеть под его взглядом, она внезапно расхохоталась; теперь краска в ее лице была понятна. Он неодобрительно насупил брови, но старался не смотреть на нее.
- Я его очень люблю, - начал он вдруг мягко, почти скорбно. - Когда-то он был моим двойником, моей совестью. Он прям духом, не так гибок, как я...
- Он не рассчитывает? - перебила она.
- И потому погибает, - сказал Мангольф грустно и сдержанно. - Пожалуй, именно большие люди не хотят признавать, что со светом надо считаться. Но что же из этого выходит? Они скатываются в полусвет.
- То есть? - спросила она, и лицо ее так побледнело, что ресницы копьями ощетинились на нем.
- Он каким-то образом впутался в темные дела, его имя связывают со скандалом в одном подозрительном берлинском агентстве.
- Он здесь? - Она резко отвернулась, стенное зеркало отразило широко раскрытый темный глаз в светлом профиле и вытянутую худенькую руку, стиснутую пальчиками другой руки.
- Что не мешает ему продолжать свои прежние авантюры, - тихо и бережно продолжал Мангольф. - Умничающие философы бывают склонны к совершенно неразумной чувственности, я упоминаю об этом как о странном противоречии.
- Сплетни всегда увлекательны, - быстро сказала она и подошла к нему. А как ваши дела с моей приятельницей, Беллой Кнак? Я выдам вам ее тайну: она вас любит. Но она очень благоразумна. Ее супругом может быть только будущий видный государственный деятель. Вы понимаете: тот, кто производит пушки, должен обладать также и властью объявлять войну. Обдумайте-ка это! воскликнула она торжествующе, увидя, что теперь побледнел он.
Он затрепетал от неожиданного разоблачения самой своей сокровенной мечты. Величайшим усилием воли он овладел своим лицом и придал голосу оттенок усталости.
- Если бы вы догадывались о запретных грезах, - он смотрел на ее рот, чтобы избежать глаз, - которым я, безумец, предаюсь часами, потеряв уважение к себе... Ах, графиня, слово "честолюбие" и отдаленно не выражает дерзновенности моей заветной тайны. - И с нелицемерной робостью он поднял глаза на уровень ее глаз.
Ее глаза были прищурены и блестели, быть может завлекали с высоты запрокинутого лица.
- Очень уж вы горды, не мешало бы стать на колени, - отчеканила графиня.
Колени его дрогнули, потом выпрямились, опять дрогнули - так же быстро, как противились и сдавались его мысли. "Ловушка? А не ревность ли? Но ведь она меня ненавидит. Однако она стремится к власти! Кто это почует лучше меня? Она боится меня, боится власти, которую я мог бы завоевать в союзе с Кнаком. Надо ее провести. Стану на колени, а там будь что будет!" Он упал на колени, он был у ее ног. В тот же миг она отскочила от зеркала и, показывая в него пальцем:
- Ну, теперь смотрите на себя! - убежала, пританцовывая, как школьница. Ее смех звучал еще из третьей комнаты.
Мангольф стоял на коленях перед самим собой, с личиной холодного восхищения, но трезвее, чем когда-либо. Он вгляделся: высокий желтоватый лоб, который рассчитывал и страдал, глаза, углубленные обидой. Вставая, он подумал, что это испытание послано ему, дабы закалить его. Правда, у себя в комнате он заплакал. С каким наслаждением склонил он измученную голову на прохладную подушку, отдаваясь всегда готовому к услугам утешителю-сну.