Вывеска постоялого двора была расписана яркими красками. На плечевом портрете было видно, что королева одета по испанской моде: темный лиф платья, пышный воротник-раф[4], атласные рукава, богато декорированные лентами, жемчугом и драгоценными камнями. Жемчужное ожерелье сияющей волной струилось вокруг монаршей шеи, стремясь выплеснуться за пределы деревянной доски, на которой было нарисовано. Столь же роскошной была и обратная сторона вывески. Королевская власть во всем своем великолепии.
Лондон — самый большой, суетливый и шумный город в Европе, процветающая община, выросшая в изгибах Темзы и уже вырвавшаяся за городские стены, изначально очерчивавшие ее границы. Бедность и богатство, зловоние и благоухание, анархия и порядок, блеск и нищета — вот составляющие обыденной жизни города. Гордо возвышаясь над Грэйсчерч-стрит, голова королевы видела и слышала все, что происходило в любимой столице.
— Нэд, этот костюм надо подштопать.
— Да, мистер Брейсвелл.
— Пора подмести сцену, Томас.
— Уже держу метлу в руках, мистер Брейсвелл.
— Джордж, принеси-ка то барахло!
— А где оно?
— Где-где. Где-то лежит, приятель. Ну-ка быстро.
— Слушаюсь.
— Питер!
— Мы не виноваты, Николас!
— Нужно поговорить о похоронном марше.
— Нам слишком рано дали отмашку.
— Не в этом дело. Музыка не та.
Николас стоял посреди внутреннего двора «Головы королевы» и руководил приготовлениями. В полдень закончилась репетиция, вечерний спектакль уже не за горами, и это, как обычно, ввергло всю труппу в пучину паники. Пока все вокруг ссорились, ныли, судорожно заучивали трудные отрывки, в последнюю минуту что-то зашивали или просто бесцельно носились по двору, Николас сосредоточился на мелочах, которые предстояло уладить прежде, чем показать спектакль публике. Островок спокойствия в море всеобщей истерии.
— Я категорически возражаю!
— Это всего лишь репетиция, мистер Бартоломью.
— Но вы исковеркали мою пьесу!
— Уверен, во время спектакля все будет отлично.
— Мои стихи испохабили, а самую лучшую сцену вырезали!
— Ну, это не совсем так, мистер Бартоломью.
— Возмутительно!
Суфлер — важный человек в любой труппе, но в случае с «Уэстфилдскими комедиантами» он стал ключевой фигурой. Николас Брейсвелл был таким способным и изобретательным, что круг его обязанностей постоянно расширялся. Он не только суфлировал, следя за репликами по единственному полному списку пьесы, но и руководил репетициями, помогал натаскивать учеников, распределял ноты между музыкантами, умасливал рабочих сцены, давал советы по поводу костюмов и декораций и обсуждал с церемониймейстером, стоит ли ставить ту или иную пьесу.
Николас был от природы вежлив и умел искусно обходить острые углы, благодаря чему на него возложили еще одну обязанность — успокаивать разгневанных драматургов. Но более всех неистовствовал мистер Роджер Бартоломью.
— Вы слышите меня, Николас?
— Слышу, слышу.
— Безобразие!
— Вы же продали пьесу труппе.
— Это не дает «Уэстфилдским комедиантам» права портить мой текст! — завизжал Бартоломью, дрожа от негодования. — В последнем акте чаще других слышен ваш голос. Я писал монологи не для того, чтобы их произносил какой-то там суфлеришко!
Николас только улыбнулся в ответ. Говорить обидные вещи в пылу ссоры — обычное дело для людей театра, и Николас просто пропустил слова Бартоломью мимо ушей, положил руку на плечо драматурга и ласково проговорил:
— Ваша пьеса великолепна, мистер Бартоломью.
— Я в курсе. Но как об этом узнают зрители?
— Вечером все будет совсем иначе. Проявите капельку терпения…
— Да я был само терпение, — возразил обиженный автор, — но больше молчать не намерен! Моя беда в том, что я ошибочно считал Лоуренса Фаэторна хорошим актером…
— Он великолепный актер, — лояльно заметил Николас. — Он держит в голове более пятидесяти ролей…
— Жаль, что там нет места для роли короля Ричарда!
— Мистер Бартоломью…
— Я немедленно должен поговорить с ним!
— Это невозможно.
— Отведите меня к нему, Николас!
— Исключено.
— Я хотел бы обсудить все с ним лично!
— Позже.
— Я требую!!!