Нимфа Альс, стоя поодаль, видела, как слабо белевшее во мраке тело героя зашевелилось под простертыми над ним руками волшебницы. Она слышала затем, как герой простонал:
— Зачем возвращаешь ты душу мою от берегов Ахерона, зачем вновь внедряешь ее в это остывшее тело?
— Оно вновь согреется радостью жизни, — ответила чародейка. — Альс, дай мне мази из склянки зеленого цвета. У него открылась рана, и оттуда выходит отравленная дротиком кровь.
Хотя цвета в темноте различить было нельзя, Альс, знавшая, какая мазь нужна госпоже, подала ей просимую склянку, и открывшаяся рана скоро затянулась под легкими нежными перстами Цирцеи.
— Встань и пойдем! — громким голосом возопила вдруг чародейка.
И, повинуясь приказу ее, поднялся на когда-то крепкие ноги свои и сделал, шатаясь, несколько нетвердых шагов царь Одиссей.
— Альс, накрой его скорее плащом! Подбери потом склянки и поддерживай его с другой стороны! — приказала Цирцея.
В сопровождении двух нимф вошел царь Итаки в хорошо ему когда-то знакомый, застланный зеленым мрамором и выложенный блестящею бронзой мегарон высокого каменного дома дочери Гелиоса.
Приподнялись, увидя его, с кресел, украшенных белого костью индийских быков, пораженные ужасом Телемак с Пенелопой. Вбежавшая в мегарон Цирцеина дочь Кассифона замерла, увидя бледного, как смерть, с трудом подвигавшего ноги героя.
— Сядь, Одиссей, возле своей прекрасной жены, — сказала Цирцея, — и насладись вместе с нами вином, хлебом и мясом жирного вепря.
Дочь Икария с изумлением смотрела, как ел и пил ее возвращенный к жизни супруг, не спускавший глаз с величественно красивого лица и не тронутого загаром стройного стана дочери Гелиоса. И горькое сознание того, что сама она близка стала к старости, промелькнуло в голове Пенелопы, блеснув двумя крупными слезами в ее голубых, некогда прекрасных глазах…
Когда гости кончили есть и прислуживавшие нимфы убрали со столов золотые корзины с хлебом и блюда с жареным мясом, Цирцея сказала, обращаясь к возвращенному ею к жизни герою:
— За этим столом ты убедился, царь Одиссей, что ты снова живой человек, могущий наслаждаться обильной едой и веселящим душу вином. Но за избавление твое от мрака Аида надо будет принести за тебя искупительную жертву подземным богам. Для этого, ранее чем ты вернешься в Итаку, царственная супруга твоя должна будет, так же как некогда ты, пересечь океан и заколоть у туманных берегов киммерийской земли Гадесу и Персефоне черных овцу и барана, которых я озабочусь достать. Чтобы предупредить жалобу этих богов тучегонителю Зевсу, тебе, Пенелопа, следует отправиться завтра же утром. С тобою поедет мой сын Телегон. Он укажет тебе Персефонину рощу и поможет в принесении жертвы. Теперь же, царица, выпей эту чашу, дабы убедиться, что дочь Гелиоса не злоумышляет против соперниц.
И Цирцея протянула жене Одиссея принесенную черноволосою Альс золотую чеканную чашу с изображеньем голубок, целующихся среди кистей и листвы винограда.
Пенелопа вспомнила все страшные рассказы о людях, обращенных в свиней, о ставшей чудовищем Скилле и о других волшебствах, приписываемых Цирцее, но, сообразив, что тут же находится сын, Телемак, который не преминет за нее отомстить, твердой рукой, с достоинством носящей пурпур царицы, взяла предлагаемую хозяйкою чашу с темным и терпким вином и в несколько глотков ее осушила.
И совершилось чудо. Вместо Пенелопы, состарившейся за ткацким станком в течение двадцатилетнего ожидания мужа, перед глазами присутствующих, в креслах, украшенных серебром и белой индийскою костью, сидела юной невесте подобная девушка, совершенно сходная с той, которая много лет тому назад, стыдливо закрыв покрывалом лицо, покинула вместе с Улиссом дом своего отца, акарнанца Икария.
Задумчиво сидевшая поодаль Кассифона вскочила с своего раздвижного, барсовой шкурой накрытого кресла и, как девочка захлопав в ладони, воскликнула восторженным голосом:
— О, как ты прекрасна теперь, царственная Пенелопа! Такою же выходит из канафосских струй ежегодно обновляющая в них девственность свою и красоту олимпиянка Гера!
— Принеси зеркало, Нэсо, — приказала Цирцея одной из прислуживавших нимф.
Телегон сидел бледный, несытым взглядом впервые влюбленного юноши впиваясь в лицо преображенной царицы Итаки.
Когда Пенелопа увидела себя при ярком свете пылавших на очаге кипарисовых дров на полированном серебре чеканного зеркала, румянец восхищения покрыл ее щеки, и радостно заблестели голубые глаза. Но, совладав с собою, дочь Икария встала с кресла и деланно спокойным голосом произнесла:
— Еще жертву, богиня, я принесу на том алтаре, который собственноручно воздвигну тебе, воротясь на Итаку.
— Желаю, чтобы вернувшаяся к тебе юность, Пенелопа, была долговечна. Теперь же моя дочь укажет тебе место для отдыха… Кассифона, отведи царицу в опочивальню ее! Тебя, Одиссей, и тебя, юный гость мой, — прибавила Цирцея, обращаясь к Телемаку, — нимфы отведут в ваши спальни…
На другое утро Телегон выслушал в украшенном белыми изваяниями покое матери ее приказания.
— Хотя горячность твоя, сын мой, едва не лишила тебя навеки отца, а меня — близкого мне человека, но так как ты не забыл моего приказания и привез его тело, — я прощаю тебя. Новое мое поручение не будет тебе неприятно. Я заметила вчера, как пожирал ты очами возвратившуюся красоту Пенелопы. От тебя самого будет зависеть понравиться ей. Принеся на киммерийском берегу должные жертвы, позабудь дорогу на Эю, а дельфинам шепни, чтобы они вас отвезли на Счастливые острова. Запах цветов там и самый воздух располагают к любви, и я думаю, что даже Пенелопа сделана не из камня. Все-таки она приходится двоюродной сестрой дочерям Леды. Не бойся отца. Я скажу ему, что ты получил от меня приказание отвезти царицу на остров Итаку, а затем послан быль мною в Колхиду навестить своего дядю, царя Ээта… Отправляйся же, сын мой!…
Немного спустя Цирцея вместе с рыжеволосою Кассифоной, нимфами, Одиссеем и Телемаком провожала собиравшуюся пересечь с Телегоном Океан свою помолодевшую гостью. Облеченная поверх блестяще-белого пеплоса в пурпур, Пенелопа казалась не царицей, а скорее юной царевной. Когда она, опираясь на загоревшую руку смуглого Телегона, вскочила в ладью и закачалась с ней вместе на прозрачно-зеленых волнах, вздох облегчения невольно вырвался из высокой груди чародейки. Когда же везомая черными дельфинами лодка скрылась из вида, Цирцея медленным шагом, опираясь на густую гриву шедшего рядом с ней огромного льва, направилась вместе с гостями и дочерью к своему высокому, с расписными карнизами, дому. По дороге, глядя то на давно знакомое бледное лицо заметно облысевшего Одиссея, то на свежий румянец его голубоглазого кудрявого сына, царица Эи как бы сравнивала мысленно между собою сильно напоминавших один другого героев…
— Взгляни сюда, Телемак: в эту маленькую тихую бухту много лет назад вошел на пути из-под Трои наш черный корабль. Из всех, кто на нем был, остался в живых только я… Эльпенор сломал себе шею; шестерых пожрала несытая Скилла; остальные стали добычею рыб… У той речки, которую мы перешли только что вброд, я убил когда-то оленя. Мне порою не верится, что я тот самый Одиссей, который перебил женихов Пенелопы, сам был убит собственным сыном, вновь был перевезен с Итаки на Эю и возвращен здесь к жизни чародейкой, с которой делил некогда ее широкое ложе…
— Ты счастлив, отец, — восторженно отвечал Телемак: — ты пользуешься любовью Цирцеи! Она вечно цветет своею никогда не вянущей красотою! С тех пор как мы гостим у нее, она мне нравится с каждым днем все больше и больше.
— А что ты скажешь о ее дочери, Кассифоне?
— Она тоже прекрасна, отец, но в ней есть что-то жестокое, напоминающее брата моего Телегона. Взгляд ее зеленых очей вселяет порою какое-то смущение в мою душу.
— Вероятно, оттого, что эти глаза околдовали тебя? — добродушно смеясь, спросил Одиссей.