Закачалась по ухабам тачанка. Сами верхами. Васищев рядом, на женщину поглядывает. Та сжалась в комок в кузовке, в одной рубахе ночной. Доскакали до балки Песчаной, мужика босого из тачанки наземь:
— Слезай! Чести много возить тебя!
Трава вокруг густая, высокая.
— Беги! Побежал босой.
«Ток! Ток!» — оглушило Евдокию. Упал босой в траву.
— В Стодерева! — рявкнул Васищев. И снова понеслись с гиком, уже к Стодеревской.
А там в одном дворе дедов секут. Порты стащили со стариков, плети свистят — кожа в клочья. Молчат деды.
Погнали их за сарай. Снова слышит Евдокия: «Ток! Ток!». А ночь лунная, светлая. Опять закачалась тачанка: Безорукин хутор.
На подъездах телефонный провод оборвали.
Васищев на кровати сидит, пьяный. Дед перед ним на коленях, бородища в крови.
— Двое у меня. Сын инвалид, внучке три года. Чего измываешься?
— Совдепии кланялся? В поле вышел?
— Семья у меня. Жрать надо. Хозяйство подымать…
— Не подымать — рушить, старый ишак! — и сапогом его в зубы. — Гулять едем!
Песни, хохот пьяный. Васищев Евдокию лапает. Та — словно в бреду. Видит — вбежали трое, что под Моздок уходили:
— Красные! От Моздока идут!
Вскочил Васищев. Рябому парню галюгаевскому:
— К ним пойдешь! Планы мне, понял?
А тот на Евдокию кивает.
— Эту? Успеем убрать. Айда поговорим, — выскочили из хаты, а Евдокия в окно. Упала на былки в бурьян, прислушалась: ржанье коней, крики, а за углом шепот Васищева.
— Как прошлый раз… За своего сойдешь… Куда кто едет… Что про нас знают… Все сообщать, понял?.. Мы в буруны… Шерстобитов лес…
Побежала Евдокия. Что есть духу. Не заметили, не кинулись следом. Лиса выскочила — друг друга перепугались до смерти. Долго бежала. И вдруг:
— Стой! Стрелять буду!
Сердце обмерло: часовой на кургане.
— Куда летишь, полоумная?
— Васищев… Банда там…
— Айда к командиру!
На станции Стодеревской телефон разбит, стекло хрустит под ногами.
— Откуда бежишь? — командира окружили бойцы. Глядит Евдокия — рябой галюгаевский! Смотрит зло. Растерялась: из огня да в полымя!
— Што с ею гутарить! Пулю в лоб да пинок в ж..!
— Какую пулю? Чего городишь! — Командир встал.
— Васищевская потаскуха, не видишь? Шпионка проклятая!
— Я его нонче в банде видала. Васищев послал его. Планы, говорит, добывай и в Шерстобитов лес…
— Взять!
Выбили наган из руки, скрутили — пикнуть не успел.
— Не трогать! В чека разберутся. По коням, товарищи!
Не прошло и пяти суток, как Гетманов снова оказался у знакомой уже «замочной скважины». Часовой подсказал, как найти коменданта губчека, и Яков торопливо повел по коридорам злобно насупленного бандита, которого взяли под Стодеревской.
Чекисту хотелось скорее сдать его, чтобы снова вернуться в отряд. Приказ конвоировать задержанного в Пятигорск он воспринял без особой охоты. Перед схваткой с бандой, которая предстояла вот-вот, отъезд казался ему чуть ли не дезертирством.
Сначала арестованный изображал святую невинность, гнусаво канючил: «Товарищ, да как же так, своим не веришь? Отпусти ты меня, браток, а?» Но когда Гетманов прицыкнул на него, вдруг зашептал с присвистом, брызгая слюной и воровато озираясь: «Слышь-ка, местечко у меня есть, кой-какое барахлишко припрятано, разменная монета есть… Никто не знает, а тебе покажу… Как, а?» Яков не на шутку разозлился: «Ах ты, падаль! Вошь тифозная! Я тебе сейчас покажу местечко — не встанешь. Пристрелю, как собаку, чтобы и духу твоего не осталось на земле!» Бандит сжался весь, только глаза злобно блеснули. До самого Пятигорска не проронил больше ни слова.
Нашли, наконец, нужную дверь. Гетманов пропустил вперед арестованного. Недавний помощник коменданта, а теперь комендант губчека Веролюбов встретил Якова не очень дружелюбно. Он заканчивал с кем-то ругаться по телефону, сказал напоследок несколько горячих слов.
— Ну, чего? — тут же спросил он вошедших. — Чего?
— Доставил арестованного из банды Васищева. Вот документ. — Яков протянул Веролюбову крохотный листок. Сложенный вчетверо, он был чуть шире ногтя его большого пальца.
Комендант подозрительно посмотрел на цветной клочок и осторожно развернул его. Покрутил, повертел, поднес ближе к глазам и по слогам стал читать:
— Ка-хе-тин-ско-е ви-но… Гэ… И… Ба-ти-а-шви-ли… соб-ствен-ных… са-дов…
— Эт-та что такое? — Его брови метнулись вверх. Яков едва удержался от смеха.
— На обороте, — ответил он без улыбки.
Веролюбов недоверчиво глянул на него, словно ожидая подвоха, и опять поднес перевернутую этикетку к глазам. У бывшего рабочего плоховато было с грамотой, но показать он этого не хотел и терпеливо разбирал: