Он открыл. Рита вошла в квартиру. На руках ее был спящий, закутанный в одеяло Ежик. Сама она была одета в наскоро наброшенный свитер из Закопане и халат. Рита шла очень медленно, шаркая ногами. За ней тянулась темная полоса крови.
Бреслау, понедельник 17 апреля 1939 года, семь часов утра
Мок сидел в кресле и пытался надеть туфли. Ему было ужасно неудобно по причине брюха, которое вчера вечером он заполнил превосходными, хотя и тяжело перевариваемыми венскими шницелями. Несмотря на переедание, Мок от всего сердца поблагодарил Марту за добрые намерения и заявил, что сам выведет своего Аргоса на прогулку. Тяжело дыша, криминаль-директор продевал шнурки в дырочки. Краем глаза он видел, что его пес уже стоит под дверью, держа в зубах поводок.
— Ладно, пёсик, уже выходим гулять.
Мок усмехнулся, увидав, как при слове "гулять" Аргос встает на задние лапы и мотает хвостом.
Шнурки были практически завязаны, как вдруг зазвонил телефон. Мок, проклиная любые дела, которые настолько срочны, что не могут подождать хотя бы до девяти часов, бросил свое сложное задание и поднял трубку.
— Международный разговор, — сообщил милый женский голосок. — Соединяю.
— Благодарю, — буркнул Мок и прижал трубку к уху.
После нескольких секунд шорохов и писков раздался голос: мужской и мало приятный.
— Могу ли я все еще полагаться на тебя, Эберхард?
— Естественно, с радостью ответил тот, но тут же прикусил язык за свой веселый тон; голос Попельского извещал о плохих новостях. — Что произошло?
— Ты должен узнать всю правду. — Попельский сказал это после длительного молчания. — Но не по телефону… Как можно скорее! Где мы встретимся? И когда?
— Когда? Да хотя бы и завтра! — ответил на это немец.
— Где?
— С этим уже сложнее, — задумался Мок и погладил Аргоса по голове. — Ага, знаю! Знаю! Имеется такое местечко, где друзья встречаются за порцией рульки и за бутылочкой замороженной водки. Ты еще помнишь ресторан "Эльдорадо" в Катовицах?
— Приезжай во Львов. Прошу тебя.
Львов, пятница 28 апреля 1939 года, три часа ночи
Третий перрон львовского Центрального вокзала был пуст. Кроме сонного железнодорожника и продавца газет, который раскладывал прессу на своем стеллаже, можно было увидеть только одного мужчину, одетого в черное, в котелке на голове и в белом кашне вокруг шеи; вторым светлым элементом его гардероба были замшевые перчатки.
Мужчина задумчиво глядел на туман, клубящийся над рельсами и под стеклянно-стальной крышей перонного зала. Минут за тридцать до настоящего момента, направляясь на извозчике на вокзал, он проехал мимо маячащего в темноте костёла святой Елизаветы. Это монументальное здание — реплика венского собора святого Стефана, на мгновение пробудил в нем память о счастливых временах молодости в городе на Дунае. Теперь же он находился в городе над подземной рекой, а последние его воспоминания были такими же мертвыми и нереальными, как львовский Стикс. Попельский еще раз поглядел на таблицу, сообщавшую, что через пять минут на перрон въедет поезд дальнего следования из Берлина, сообщением через Бреслау, Оппельн, Катовице, Жешув и Пшемышль.
Поезд выехал из тумана, многократно увеличив его объемы собственным паром, словно и сам был призраком. Попельский буквально подскочил, когда локомотив загудел и зашипел буквально в паре метрах от него. Мужчина остановился и ждал. Через мгновение поезд остановился, начали хлопать двери. Люди высаживались, таща за собой сундуки и чемоданы. Какая-то дама выглядывала носильщика и громко возмущалась его отсутствием. На перроне высились горы пакетов. Один только мужчина среднего роста, зато с массивной, квадратной фигурой, никакого багажа не имел, если не считать небольшого несессера, походившего на врачебную сумку. Он подошел к Попельскому, и они дружески поприветствовали один другого. Виделись они чуть более недели назад в Катовицах, тем не менее, увидав друг друга, очень обрадовались.
Попельский еще не успел нарадоваться Моком, когда увидал у того за спиной крепко сложенного мужчину. Он отодвинулся от своего немецкого коллеги и встретился взглядом еще с одним мужчиной — невысокого роста, с узким, лисьим лицом.