Шурик как-то раз подержал в руках плоскогубцы и молоток, и лет восемь прошло с тех пор, как молоток этот упал на мизинец правой ноги, больно было, Шурик охал и озадаченно рассматривал распухший палец с давно не стриженным ногтем, советуясь с женой по телефону, имеет ли смысл мазать его йодом, милая, или топать в травмпункт, делать рентгеновский снимок, дабы исключить перелом, спасибо, родная, ох.
Шурик был влюблён, остро и мучительно влюблён в юности. От той девушки, самой яркой, самой смелой и красивой на их курсе, осталось на память несколько студенческих фотографий. Групповых.
Ниночка. Девушка-мечта. Говорили, что судьба её не сложилась, что красавец военный, с которым она, бросив институт на четвёртом курсе, уехала в Калининград, оказался подлецом и жестоко кинул Ниночку, оставшуюся с пятимесячной дочкой на руках. Ещё говорили, что Ниночка вышла замуж во второй раз, за какого-то барыгу с южным акцентом.
Ясно-понятно, что счастья бедной Ниночке выпало несправедливо мало, а вот останься она тогда в институте, выйди бы она замуж за него, Шурика…
Ведь он почти решился поцеловать её в тот жаркий июньский день, на студенческой вечеринке, в гостях у однокурсника Вовки, родители коего улетели в Гагры, оставив на три недели на растерзание своему нежно лелеемому отпрыску трёхкомнатную квартиру на Трубной.
И Ниночка, сотканная из пёрышек и кристалликов льда, Снежная Королева их политехнического товарищества, Ниночка нечаянно оказалась в одном коротком к Шурику (от Шурика) шаге, близко-близко, оперлась рукой, голой до плеча, до лямки чёрного в белый цветочек сарафана, в подоконник, уже облюбованный застенчивым Шуриком на просторной кухне, и спросила– как-то по-особенному ласково: «А ты что тут один сидишь? А что за книга? Интересно? М? Не читала! Грушу хочешь?»
И протянула ему надкушенную уже, жёсткую круглую грушку. «Да, – ответил Ниночке Шурик, – Спасибо». И как-то засуетился, покраснел сразу, и приглушённо: «А как же ты? Хочешь, я ещё принесу? ”
Ниночка, уже забыв про своего ошарашенного неожиданной близостью собеседника, смотрела куда-то в окно, даже дальше, в неявное, внутреннее пространство, ей было грустно, она накручивала кончик косички на указательный палец, и отмахнулась от пошатнувшегося навстречу её профилю Шурика недовольным движением головы. Потом внезапно повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.
Шурику стало холодно. Он почему-то подумал, что вот она, его любовь, так близко, как никогда раньше. И смотрит на него серьёзно, ой, не выжидающе ли?
Он должен сейчас что-то сказать ей? Предложить? Сделать что-то? Поцеловать быть может? Притянуть за плечи, обнять, как он репетировал много раз с маминым пальто на вешалке в прихожей.
Решительным жестом притянуть к себе. И после поцелуя, серьёзно глядя в глаза сказать: «Я люблю тебя, Нина». Дальше полагалось добавить что-то ещё. Может быть: «Будь моей». Или: «Будь моей женой». Или ещё что-то, но Шурик никак не мог выбрать, что именно.
И Ниночка, глядя в его стального цвета глаза (глаза у Шурика были нежно-васильковыми, но у вымечтанного СуперШурика подбородок приобретал чёткие очертания, нарекался определением «волевой», оттенок прищуренных глаз становился стальным, кожа смуглела, как у пирата Южных морей), ответила бы: «Ах!» и покраснела бы, и прижалась бы лбом к его плечу и…
Ниночка смотрела на Шурика секунд двадцать. Все нужные «те самые» моменты были необратимо упущены. Ниночка вздохнула, передёрнула плечами, как будто на неё дунуло из форточки. Шурик тоже вздохнул.
– Хороший ты парень, Шурик. – сказала Ниночка. – И всё у тебя будет хорошо. А теперь иди отсюда.
– Как? – удивился Шурик столь простому финалу.
– А вот так! Я хочу посидеть одна. Извини.
Шурик медленно побрёл, покряхтывая, как старик, и почёсывая макушку, окунулся в переполненную музыкой и болтовнёй комнату. И напился, да, напился впервые в жизни.
Вечер дальнейший он попросту не помнил. Помнил только, что Света, самая высокая и некрасивая девушка на курсе, секретарь комсомольской организации, выговаривала ему, Шурику, что-то, но вроде бы нежно, по-матерински.
И накормила его бутербродами и разогретым борщом, оставленным Вовке заботливой родительницей, и прятала за салатницу водку, но, по-видимому, Вовка как-то обезвредил Свету, потому что пили они и с Вовкой, и с Витей Соломиным, и с Тимуром тоже пили, и Светы этой занудливой поблизости не наблюдалось, а Ниночку кто-то увёл с вечеринки, да так, что Шурик и не заметил.
Проснувшись утром на раскладушке, он возненавидел Ниночку, обозвав её Нинелью; почему-то Шурику представлялось при этом нечто распутное и постаревшее, с накрашенным бордовой помадой ртом, абстрактное нечто, вульгарное и чужое, не могущее родным быть.