— И вы согласились?..
— Разумеется, нет. Я ведь заядлый коллекционер. — С этими словами дед распахнул двери; я не успел отпрянуть.
Глава Старшего Дома Сиор смерил меня презрительным взглядом и вышел вон. Дед остался стоять.
— Я принес вино, — неубедительно сказал я, передавая бутылку.
Дед долго молчал, разглядывая печати и этикетку.
— Сколько ты слышал?..
— С того момента, как вы заговорили об оплате.
Строить из себя невинную овечку явно не имеет смысла — тем более что я так и не научился врать с честными глазами.
Марк довольно усмехнулся.
— Не так-то много… надеюсь, ты понимаешь, что болтать об этом не стоит?..
— Разумеется, — я безразлично пожал плечами. — А… о чем вы договорились?.. Если уж я все равно никому ничего не говорю.
— Ты ведь понимаешь, что я не отвечу?.. — Я медленно кивнул. — Но могу намекнуть, что все это делается ради твоего же — и не только — блага.
— Я запомню.
— Запомни… А теперь вон отсюда, начинающий лакей!
Я кивнул, глубоко поклонился и двинулся к лестнице. Со спины мне, должно быть, очень не хватало развевающегося "хвоста" ливреи.
Поздним вечером мы нашей маленькой дружной компанией сидели в комнате Винкл под самой крышей и обсуждали странный визит Главы Дома Сиор. Я вынужден был сказать, что они с дедом разговаривали о коллекционном вине, которое тот отказался продать, чем и объясняется плохое настроение гостя передом отъездом; впрочем, я сомневаюсь, что Аластор мне поверил.
А потом Винкл по просьбе Ала спела ту самую песню, которую она играла на Приеме больше шести лет назад…
Жизнь у нас коротка и трудна — Не одну нам решать задачу. Но одна она, лишь одна — Лишь поэтому я — не плачу. И когда на Луне — пожар, И когда разгоняют стачку, Говорю я: жизнь — высший дар. Лишь поэтому я — не плачу. И когда предают друзья, И когда забираюсь на кручу, Говорю я: все ерунда. Лишь поэтому я — не плачу. И когда старый друг вдруг враг, И когда поднимают бучу, Говорю, что не ждет нас ад. Лишь поэтому я — не плачу. И когда сожжены все мосты, И когда сеет смута смуту, Говорю: еще я и ты. Лишь поэтому я — не плачу. Я не плачу, и ты не плачь. Сильный в слезах не ищет забвенья. За углом пусть нас ждет палач… Но еще ведь остались мгновенья!А я смотрел то на закат, то на нежное, склонившееся над гитарой лицо Винкл, перебирающей тонкие струны и думал о том, что Ал, по большому счету, черт его побери, прав.
***В следующий вторник, четвертого сентября, умер дед. Просто умер, тихо и спокойно, во сне; его нашли лишь в полдень, когда Сара наконец дала разрешение ломать дверь. Говорили, он хотел уйти именно так, незаметно для всех окружающих. Он не был серьезно болен, и мы не ждали его смерти; лично мне он всегда казался чем-то великим и незыблемым.
Я никогда не был к нему особенно привязан: он всегда был слишком далек и недосягаем, но его смерть потрясла меня — не столько самим своим фактом, сколько своей простой и повседневностью.
Комната была светла и пустынна: все окна распахнуты, все бутылки в баре качественно протерты, на столе необыкновенный, ненастоящий порядок, какого никогда и никто не видел раньше. Отключенные киберы обиженно мигали лампочками из углов. На сидящем в кресле деде был белоснежный костюм; на полу по левую руку стояла раскупоренная, но непочатая бутылка коллекционного вина. На коленях у деда лежал открытый на семьдесят третьей странице том "Фауста". На журнальном столике осталась недоигранная партия в шахматы; дед как-то показывал эту красивую задачу, когда выигрывать должны белые, но при правильной игре побеждают черные (тогда он сказал мне только: "Никогда не теряй надежды — она лучшее, что у тебя есть". А потом разочарованным тоном бросил: "Учись", и вручил мне книгу шахматных задач).
Здесь пахло луговыми цветами: в обоих вентиляторах белели ароматические пластины. Я до сих пор ненавижу этот запах: теперь он кажется мне равнозначным запаху смерти.
Тогда мне подумалось, что дед, должно быть, чувствовал, что умрет, и успел провести последние приготовления, обставив свою смерть так, как ему хотелось — с торжественной и повседневной помпезностью.
Сара бросилась рыдать: не то чтобы она особенно скорбела об усопшем, скорее ее просто шокировал вид тела; к тому же она, должно быть, считала, что рыдать — это очень правильно. Старик Даниан, к счастью, не пустил внутрь Ирину и Винкл: три женщины в истерике — это было бы уже слишком, к тому же беременным нельзя волноваться. Гувернеры втроем старались увести Карла и Клару; им без особого энтузиазма помогала молодая мать. Слуг в комнату тоже пока не пускали; самого расторопного Даниан отправил вызывать врача, хотя тут и так все было ясно — тело уже успело остыть.