После представления государыне Головатый был представлен и их высочествам, наследнику и великим князьям Александру и Константину Павловичам.
При каждом выходе, на каждом придворном бале, где Головатый всегда был со своею свитою, государыня не оставляла Головатого, не удостоив его высочайшего внимания или каким вопросом, непосредственно или через кого-нибудь приказывая спросить его о делаемых им замечаниях.
На одном бале государыня, заметив, что Головатый, глядя на великих князей Александра и Константина, видимо, чувствует какое-то наслаждение и черты лица его выражают душевное удовольствие, приказала подозвать его к себе и удостоила спросить, что он находит во внуках её, смотря так пристально на них?
— Любуюсь, ваше императорское величество, — отвечал Головатый с должным благоуважением, — Александр так и видно, что глядит на всех и ищет, кого бы счастливым сделать, а Константин... о! тот уже заранее закидывает думку на Царьград.
Милостивая улыбка была наградою черноморцу, отвечавшему сходно с желанием и замыслами великой.
Его высочество Константин Павлович, по живости своей, всегда зашучивал с Головатым; танцуя в польском и идя мимо его, делал рукою вид, будто закручивает ус или будто, поправляя чуприну, завертывает ее за ухо. Однажды подошёл к нему, спросил: отчего это черноморцы, как он заметил, чуприну свою завертывают непременно за левое ухо?
«Все знаки достоинств и отличий, ваше высочество, сабля, шпага, ордена и другие носятся с левого бока; то и чуприна, как знак удалого и храброго казака, должна быть обращена также к левой стороне».
Рассуждая с вельможами, Головатый спроста изъявлял своё удивление о видимом царском великолепии. «Что же должно быть там, — прибавлял он, — где она сама, мати наша, пребывает; когда здесь, куда она к нам нисходит, да так хорошо, каково же там? Уж, верно, как на небесах!»
И это замечание его, как и всё, доведено было к сведению государыни. Вслед за тем поручено было придворному чиновнику показать Головатому Эрмитаж со всеми редкостями, Кунсткамеру* и всё достойное любопытства в столице. Головатый на всё делал замечания «свои», в своем особенном роде, с точностию и свойственною ему остротою.
С началом весны государыня и двор переехали в Царское Село. Тут приказано было Головатого ввести в собственные комнаты государыни и показать всё там находящееся. Головатый смотрел на всё с удивлением уже другого рода: он изъяснял, что в своём понятии составил убранство внутренних комнат, превосходящее всякое воображение, и после того всё видимое им он уже находит скромным, не пышным...
— Правда, правда, — примолвил он, будто отвечая на свой вопрос, — она премудрая и не занимается блеском.
Когда ввели его в кабинет государыни и указали место, где она пишет, чернильницу её, перо, — тут Головатый, схватив перо обеими руками, воскликнул с исступлением: «Это перо её?.. Этим пером пишет мати наша мудрые узаконения, милости верноподданным, кару врагам, — самое то перо?..» — и, бросаясь на колена, целовал его с восторгом и потом с благоговением положил его на место. В тот же день донесено было государыне обо всём подробно.
Как ни явно было благоволение государыни к Головатому, как ни велики были милости и высочайшее к нему внимание, но дело его не подвигалось ни малейше. Сколько он ни просил, сколько ни убеждал, — все только обещевали; а между тем положение его делалось затруднительнее. Жизнь в столице с восемью чиновниками, ежедневные выезды по городу, а, наконец, и в Царское Село, куда вместе с двором переехали вельможи, в руках коих находилось дело черноморцев, — всё это требовало издержек; и Головатый с первых чисел апреля дошёл уже до июня, не видя и начала по просьбам своим. Тужа и горюя, он сложил тогда песню и, прибрав приличный содержанию голос, запел ее при первом обеде у одного вельможи:
Ой, боже ж наш, боже милостивий!
Вродилися ми в світі нещасливі!
Служили вірно на полі і на морі,
Та осталися убогі, босі і голі.
Дали нам землі од Дністра до Бугу,
Границі нам по бендерську дорогу.
Дністровий, Дніпровий, обидва лнмани,
В них добувати, справляти й жупани.
Прежнюю взяли, та й сю отнимають,
А нам дати Тамань обіцають.
Ми б туда пішли, аби б нам сказали,
Щоб не загубить та козацької слави.
Ой встань, батьку, великий гетьмане,
Милостивий наш вельможний пане!
Та встань, Грицьку, промов за нас слово:
Проси у цариц1,— буде все готово.
Дасть грамоту на вічность нам жити,
Ми їй будемо вірніше служити![4]
Предавшись чувству, Головатый при пении начал плакать, а при повторении воззвания «к гетьману» зарыдал горько, голос пресёкся, бандура отброшена, и он упал на софу, продолжая плакать.
Все приступили с просьбою изъяснения на такую жалкую песню Всилу мог оправиться Головатый и, пересказывая содержание песни, был в необходимости рассказать подробно всё, чего лишились они с Сечью, призвание их вновь на службу, обещание устроить их, и как с смертию гетмана Потёмкина лишились они надежды на получение Тамани. «Теперь же, судя по ходу дела, — примолвил горюющий Головатый, — должно выкинуть из головы всякую мысль о обеспечении нашем. Дело длится; мы проживаемся для того, чтобы услышать отказ... Как мне не оплакивать потерю нашего гетмана!»
При расспросах отца моего у Головатого, на обратном пути из столицы, о появлении этой песни, он подтвердил всё, дошедшее к нам, и притом примолвил: «Эге! я видел, что здесь были такие люди, которые в тот же день донесут государыне о всём тут происходившем».
Головатый хотя несколько достиг своей цели. В самом деле, скоро узнали, что государыня изволила спросить о черноморском деле, и, по докладу, что, за другими важнейшими, оно ещё не кончено рассмотрением, изъявила свое неудовольствие и приказала поспешить производством и потом взнести к себе. Дело зашевелилось.
Песня понравилась всем, положена на музыку, явилась у дам на фортепьяно, пета ими... Головатого приглашали по-прежнему на обеды и всегда с бандурою, просили спеть «свою» песню; он пел и при случае плакал припевая или пел приплакивая. Говорили: «Как хитёр черноморец! написал жалобу, подделал голос и поёт публично» — говорили, толковали; а дело, зашевелившись, встретило остановку — и снова замолчало. Так протёк июнь и прошли первые дни июля.
С 10-го на 11-е июля, ночью, Головатый в квартире своей разбужен был пушечною пальбою с крепости города. Поняв причину всеобщей радости, закричал он на своих: «Агов, хлопци, вставайте! станемо молитися богу, чи не пошлёт нам своей милости!» «Хлопцы» вскочили, положили несколько поклонов и пустились в город узнавать, какого ангела бог послал царскому дому.
— Ольга Павловна, Ольга Павловна! С чим и вас, батьку, поздоровляемо... — кричали возвратившиеся из разведывания.
— Помолимся же богу, — сказал Головатый, — за маненьку царевну; нехай росте здорова, на утиху бабушки и родителям, а нам на нове счастье. Бижить як можно швидше, — приказывал он своим после молитвы о новорожденной, — и яки перши попадете дрожки, сюда их; побижимо на всю нич в Царское Село. А ви, хлопци, одягайтесь, будемо во дворце.
Скоро, на лихих дрожках, поскакал Головатый с свитою из города и, не доезжая Царского Села, до восхождения солнца, остановился и во всём парадном убранстве своём лёг под деревом на земле близ самой дороги, приказав и своим то же сделать; дрожки же, привезшие их, отпустили в город.
Утром царедворцы, вельможи и всё спешило, в блестящих экипажах, в Царское Село для принесения поздравлений. При шуме проезжающих, Головатый приподнимал от земли свою бритую голову и, смотря на проезжающих, показывал себя находящегося в таком положении. Коротко знакомые с ним, узнавая его, останавливались и спрашивали, отчего он в шитом мундире, в орденах находится здесь и валяется на земле?
4
Вот кем, когда и при каких обстоятельствах сложена песня, предложенная здесь вполне. В «Очерках России» помещён только конец её и не объяснено подробностей к сложению её.