Князь Потёмкин при всяком случае ласкал черноморцев и явно показывал, что доволен их службою и усердием. Но всего более казаки обнадеживаемы были тем, что с окончанием войны турецкой им будет отдан остров Тамань, и они там будут поселены и наделены землею в собственность каждому, чего здесь ещё не было за ними утверждено. Смерть князя Потёмкина уничтожила их ожидания; когда же, и после заключения мира с турками, черноморское войско не видело забот об устройстве его и обеспечения его участи на будущее время, то оно прибегнуло к просьбам у верховного правительства, вследствие чего дозволено было черноморскому войску прислать ко двору депутатов из между себя, для представления о нуждах своих. Депутатом от войска назначен был Головатый, и он, с свитою своею, состоящею из полковника Высочина, премьер-майорского чина по армии, секунд-майора Юсбаша, который был из малолетних турков и, взят будучи в плен, поступил в черноморское войско, и других, всего восемь человек, отправился в Санкт-Петербург в марте 1792 года.
На пути Головатый со всею свитою заехал к отцу моему и прогостил несколько дней. Он ехал с большим беспокойством, не надеялся ни на что и ни на кого. Все планы и замыслы Потёмкина умерли вместе с ним; из тогдашних вельмож никто не мог их постигнуть; судили по началам или преднамерениям и, не находя цели и причины, для чего что было предпринимаемо, стараясь довести скорее к концу, изменяли многое, а иное вовсе отменяли или уничтожали. Та же участь — и по той же причине — могла постигнуть едва возникшее и несовершенно устроенное черноморское войско... Головатый всё ясно видел и понимал вещи прямо. Он полагался во всем на Потёмкина — и кто б в то время не положился на обещания его, кто бы тогда не принёс в жертву всего, слыша уверения о награждении положительном? Уверенный в возможности приобрести все, Головатый убеждал казаков, также с своей стороны видевших расположение к ним гетмана и ожидавших всего к спокойствию своему... Теперь для них гибло все! Утрачено время, употребленное на службу, в течение его упущены ими случаи обеспечить себя в оседлости и хозяйственном устройстве!.. Носилась между ними молва, что полки их поочередно будут содержать цепь по Кубанской — страшной тогда — линии*; что из них составлены будут якобы легкоконные полки, регулярные, имеющие войти в состав армии. Итак, Головатый ехал с унынием и тоскою, не зная, что ожидает его в столице, при дворе, вовсе и ни по чему ему не известном своими обыкновениями; в ком из вельмож сильных найдет он покровителя войску и в какой степени приобретёт внимание их. В получении Тамани он сомневался крепко.
Находясь в таком расположении духа, он не был говорлив, часто играл на своей бандуре и пел запорожские песни, изъясняя, которая из них, кем, когда и по какому случаю сложена. Большею же частию погружался в мрачные думы и все смотрел «сторч».
В один из дней, пока гостил у нас Головатый, за обедом, кроме его и свиты, были городские чиновники с жёнами, Зашел разговор о теперешнем устройстве войска черноморского, отличном от бывшего, кочевого. Один из чиновников заметил, что при всём старании не можно в это войско ввести настоящей армейской дисциплины и безответного повиновения, потому что всё ещё гнездится в казаках прежний, сечевой дух равенства.
— Конечно, — лукаво отвечал Головатый, — и куда же нам равняться с армейскими! Мы себе так: абы б то! — и с сим словом взглянул на одного своего капитана, мигнул и сказал ему: — Миколо, ану!
Капитан Микола, с спокойным духом, не обращая ни на что и ни на кого внимания, кладет салфетку, встает, закручивает свои рыжие, необыкновенно длинные усы, пускается плясать, скакать и носиться вприсядку, припевая:
Ой хто до кого, а я до Параски...
Не могу написать всей песни; но знающих её уверяю, что этот капитан Микола под пляску и разноманерные присядки пропел её всю без запинки и изменения, во весь голос и в присутствии дам, о которых он знал, что хорошо разумеют по-малороссийски, потому что прежде обеда они и ему делали несколько вопросов на малороссийском языке, понимая его вполне.
Окончив пляску, капитан Микола с таким же равнодушием, как и встал, сел опять за стол и преспокойно принялся за оставленное им блюдо.
— Куда же нам до армейских! — промолвил Головатый в прежнем тоне, — у нас всё своё, особенное. — При этом рассказывал, что один из их чиновников, имевший чин армейского секунд-майора, наделал каких-то шалостей, о которых проведал и князь Потёмкин.
— Головатый! пожури его по-своему, чтобы вперёд этого не делал, — сказал Потёмкин равнодушно.
— Чуемо, найяснийший гетьмане! — в то время отвечал Головатый, а на другой день явился к князю с рапортом:
— Исполнили, ваша светлость.
— Что исполнили? — спросил князь.
— Пожурили майора по-своему, как ваша светлость указали.
— Как же вы его журили? расскажи мне, — спрашивал князь, полагая, конечно, что ему сделали выговор, стыдили его и своими выражениями убеждали его исправиться, как Головатый, со всем хладнокровием, изъяснил:
— А як пожурили? просто, найяснийший гетьмане! Положили та киями так ушкварили, що насилу встал...
— Как? майора? — вскричал князь с большим изумлением. — Как вы могли?..
— Правда таки, що насилу смогли, насилу вчетырех повалили: не давался, одначе справились. А що майор? Не майорство, а он виноват. Майорство при нём и осталось. Вы приказывали его пожурить, вот он теперь долго будет журиться, и я уверен, что за прежние шалости никогда уже не примется.
Вставая из-за того обеда и отходя от стола, Головатый как-то нечаянно наступил на ногу идущему позади его чиновнику. Тот обратился к Головатому с извинением. Головатый отошёл от него и сказал своим: «От хиба врагова политика! Я наступил ему на ногу, а он предо мной извиняется... Тьфу!»
Одна из бывших тут дам захотела поговорить с черноморцами и, подошед к майору Юсбаше, спросила его, применяясь к малороссийскому выговору:
—А что, батьку, вы бывали на балах у князя Потёмкина?
Черноморец, покручивая свой черный ус, уклонясь со всею светскою грациозною ловкостию, отвечал ей чистым русским языком:
— Находясь в конвойных его светлости, я, по обязанностям службы, всегда имел честь пользоваться этим отличием.
Изумлённая барыня, слышавшая говорящего его перед тем с товарищами по «всем правилам» малороссийского языка и ожидавшая на вопрос свой услышать козацкое: «бувалы» или «та ни!» и потом за анекдот рассказывать о необразованности черноморцев, — остановилась и не вдруг нашлась, в каком тоне продолжать ей разговор, а продолжать надобно было, то и спросила его, но уже с запинкою и не впадая в малороссийский выговор: «и верно... танцовали?»
— Никак нет, сударыня, — отвечал черноморский казак, — быв по форме — с позволения сказать — в сапогах, я не мог решиться на такую неучтивость.
— Какая разница с танцовавшим Миколою! — прошептала дама, отходя от черноморца.
Головатый выехал от нас и, по прибытии в Петербург, явился к кому следовало. Вельможи были в великом затруднении, как, при всём блеске тогдашнего двора, представить государыне «диких людей» странного вида, по необыкновенной одежде их, с выбритыми головами, не говорящих по-человечески, а как-будто мычащих, издающих одни слоги короткие, но никому не понятные, по-видимому понимающих людскую речь, потому что отвечают на все делаемые им вопросы; но что значат их ответы: «та ни», «еге», «атож» — тому ни в одном лексиконе не можно было найти изъяснения. Взгляд же их — упаси боже! — взгляд нечеловеческий: или вовсе не глядит на говорящего с ним, или если уже и взглянет, так словно варом обдаст. Дикость, грубость, невежество, готовность к решительной дерзости очень ясно изображается в глазах черно... comment?[3].. черноморца.