И мы стали бороться. По крайней мере он. Вероятно, это и мне приносило пользу, но в тот момент впечатление складывалось противоположное. Вопреки всем заявлениям об усталости он показал мне, как человек может превращаться в живые стальные тиски.
Мы находились там одни достаточно долго, причем на значительном удалении от главной части здания. В какой-то момент он отработал на мне какой-то особенно сложный захват, который, по его словам, носил совершенно неподходящее название «колыбель». И когда он бросал меня то на спину, то на живот, порой растягивая мне ноги на манер испанской инквизиции, мной ненадолго внезапно овладел совершенно беспричинный, слепой, но почти панический страх. Наверное, то была глупость с моей стороны, но в голову стали лезть навязчивые мысли о прошлой ночи – о Фогарти и о смирительной рубашке.
Лечебные пытки длились добрых десять минут. Уоррен применял приемы гораздо более грубые, чем требовала ситуация. А причина стала мне ясна, только когда уже все закончилось. Я мягко упрекнул его за чрезмерные старания, на что он хмуро ответил:
– Что ж, вы тоже заставили меня попотеть, когда рассказали вчера копам о наших с Фогарти делах.
Меня удивила его прямота, как и откровенная грубость со мной. В конце концов, я был всего лишь хрупким пациентом, платившим за лечение немалые деньги.
– Извините, – сказал я, – но они потребовали, чтобы я выложил им все начистоту.
– Ага! А меня потом мучили вопросами битых два часа, пытаясь заставить признаться, что мы с Фогарти повздорили. К счастью, сестренка за меня вступилась, а то сидеть бы мне сейчас в тюрьме. Эти тупицы из полиции вечно хотят хоть кого-нибудь обязательно упечь за решетку.
– Да, можно только посочувствовать, – пробормотал я. – Но и вам следовало бы попридержать язык, если не хотите, чтобы люди потом повторяли ваши слова. – Мы уже подошли к двери, когда я вдруг кое о чем вспомнил. – Между прочим, почему миссис Фогарти прошлым вечером плакала?
Он резко повернулся ко мне, и на его лице со впалыми щеками появилось совершенно иное выражение.
– На что это вы намекаете? – спросил он.
– Я подумал, что у нее могли возникнуть какие-нибудь семейные неурядицы, – спокойно ответил я.
Мы стояли очень близко друг к другу. Меня поразило злое выражение в его глазах.
– А вас каким образом касаются семейные дела моей сестры? – почти выкрикнул он.
– Никаким, – ответил я. – Меня это вовсе не интересует. Просто спросил, и все.
Меня так и подмывало прочитать ему нотацию по поводу цивилизованного поведения, вежливости и более деликатного обращения с людьми, за чей счет он, собственно, и живет, но я не стал ничего говорить, а поспешил покинуть спортзал, даже не слишком заботясь о соблюдении чувства собственного достоинства.
Переодеваясь, я почти автоматически вернулся к размышлениям о «подрывной деятельности» и ее все более пагубном воздействии на пациентов лечебницы. Она уже сказалась на всем – на мрачном настроении персонала, на всеобщей эпидемии страха, на повышенной нервозности и, по всей вероятности, стала даже причиной убийства. Что касалось меня самого, то мне уже начала казаться естественной моя неизбежная вовлеченность почти в каждый новый инцидент.
Затягивая брючный ремень, я вдруг припомнил разговор с доктором Стивенсом, и в этот момент у меня родилась идея чего-то вроде театральной постановки. Стивенс верил в эффективность психоанализа и плакался, что не может заняться им сам в силу своего положения. Но зато я уж точно не был никому и ничем обязан. Нас с Айрис преследовали неуловимые голоса. Мы оба подвергались потенциальной угрозе. Это показалось мне достаточно веской причиной, чтобы попытаться поставить собственный эксперимент.
А суть эксперимента в изложении доктора Стивенса выглядела предельно просто. Нужно было придумать какую-то значимую фразу, произносить ее перед другими пациентами и наблюдать за их реакцией. Внешне это выглядело бы вполне невинно. Проблема состояла лишь в правильном подборе фразы.
Не без некоторого насилия над собой я заставил свою память восстановить тот жуткий момент в кабинете физиотерапии. Я снова увидел страшно изломанную фигуру на мраморном столе. Даже не фигуру, а какую-то вещь, нечто уже неодушевленное. Конечно! Вот и фраза! Вещь на мраморном столе… Для непосвященного в этих словах не могло заключаться никакого тревожащего душу смысла. Зато виновный наверняка не сдержит эмоций, услышав их. Выдаст себя дрожью или каким-то еще невольным образом.